Первые уроки

– Ах, мы за вас так волновались, донна, так волновались! Вот, думаем, кто-то и стыд, и страх потерял – вредить невестке самого Главы, да ещё и обережнице! Алонсо вчера даже расстроился: чуть было не пересолил цыплят, еле спас обед, да только никто всё равно к столу не пришёл, с этими-то разбирательствами. А дон Бастиан разрешил нам в щёлочку потихоньку подглядывать, мы всё-всё видели и слышали, что в судном зале творилось. Сам дон Теймур, говорят, не возражал и не стал ничего заглушать: у меня, сказал, от своего народа секретов нет, пусть все видят: справедливость одна на всех. Ох уж, справедливость, это точно! Даже от своей драгоценной Белль наказания не отвёл, а ведь мы так и думали, что это она нашкодила!

– Люся! – говорю строго.

– Что вы, что вы, донна, я к ней завсегда очень почтительна, своё место знаю. Так, ляпну иногда не от большого ума. Так ведь и она всё-таки…

– Люся!

– Молчу-молчу, донна!

Под её умелыми ручками сами собой расправляются две нижних и одна пышная верхняя юбка на платье, споро застёгиваются крошечные жемчужные пуговки, укладываются в причёску волосы – казалось бы, длинной чуть ниже плеч, а такое впечатление, что настоящая львиная грива. Отдельные пряди Лусия закрепляет крохотными шпильками с искрящимися на свету каплями росинок-бриллиантов. Мимоходом замечает футляр со злосчастными шляпными булавками, оставленный на туалетном столике.

– Ох, мне теперь на эти финтифлюшки острые и глядеть-то боязно! Хотя вчера, пока вы почивать изволили, дон Маркос самолично все их просмотрел, не заговорены ли? И шкатулку вашу с драгоценностями проверил, и даже наряды. Кто их знает, злодеев неизвестных, что ещё они удумают. И не страшно вам, донна?..

– Люся! – отмахиваюсь. – Не говори ерунды. Ну, не любит… не слишком любит меня свекровь; зато все остальные хорошо относятся. Чего мне бояться-то, дома, в сущности?

Тут я немножечко кривлю душой: всё же в Эль Торресе я больше чувствую себя гостьей, чем «своей». Но гостьей действительно дорогой и уважаемой. Горничная с готовностью подхватывает:

– И то сказать: вон как на вас с донной Элизабет все не надышатся! Да ведь и в городе вас уважают, сердечно кланяются; мы-то, простые люди, всё видим. А вот как теперь сама донна Мирабель появится в Террасе – вот уж не знаю. И соберёт ли она в эту пятницу суаре … Да что там суаре! Ой, забыла главное сказать! Не будет именин-то! Только для донны Софьи праздник устроят, а для донны Мирабель – нет, нетушки!

Вот это новость! Я аж в кресле подпрыгиваю и едва не обжигаюсь о щипцы для завивки.

– А что так? Неужели дон Теймур её всё-таки наказал?

Лусия многозначительно хмыкает. Наводит плойкой последний штрих на моих волосах, закусив губу – дело-то серьёзное, с её причёской мне весь день на людях ходить! Одобрительно кивает, довольная результатом.

– Да вот как сказать, донна… С одной стороны, гостям приглашения разосланы, многие аж с другого конца страны приедут; не вертать ж их назад! А с другой – наша распрекрасная донна сама себя наказала. Не то, чтобы хозяин отменил ей праздник, но только она сама теперь никому на глаза не хочет показываться.

Заговорщически понижает голос:

– Ох, и роспись у неё на щеке, ох и роспись! Чисто паучище заткал! Не на пол-лица, конечно, как у донн Иглесиас, а аккуратно так, ровнёхонько скулу и часть щеки накрыло. Вот с самого утра и вертится красота наша неописуемая перед зеркалами; говорят, уже три штуки со злости разбила. И сводить пыталась метку эту, и запудривать, и румяна накладывать; а всё одно проступает через все замазки, хоть ты тресни! Да лиха беда начало: от своих притираний донна уж пятнами пошла!

– Люся… – говорю тихо. – Не злорадствуй. Не надо.

Она тотчас умолкает, обойдясь даже без привычного «А я что? Я ничего!» Тише воды, ниже травы, скромница и умница. Присев в книксене, (ещё и подлиза!) подаёт мне шкатулку.

Это тоже неписаная традиция: обязательно хоть что-то, но выбрать и надеть из драгоценностей. Попроще, так сказать, повседневное, неброское с виду, но… демонстрирующее утончённый вкус и богатство Торресов. Однако после Люсиного рассказа мне как-то сразу становится не до наведения престижа.

Вздыхаю.

И вроде бы всё по справедливости, а на душе кошки скребут. И уже точит гадскую совесть несуществующая вина.

Не особо вглядываясь в содержимое, прикрываю шкатулку.

– Лучше принеси другую, пожалуйста. Глянем что-нибудь оттуда.

– Обережную? – с готовностью подхватывается горничная. – Сию минуточку, донночка!

Я даже прощаю подобное обращение. Очень уж ей нравятся мои обереги, наполненные особой, инородной для здешнего общества магией.

Вторая шкатулка куда легче первой, изящная, берестяная. В ней хватает места и для моих домашних поделок и куколок, и для подаренных русичами резных камней со старинными рунами. Но главная ценность – обереги от самого Симеона. Их немного, всего три, но наполнены они такой силой… что иной раз и в руки-то взять боязно. Хоть и велел старец: «Носи!»

Вчера вот сглупила, ничего не надела. И мотало меня весь день на эмоциональных качелях так, что самой неловко вспомнить. Больше я такой ошибки не повторю. Тем более, амулеты все недавно подпитаны, три ночи подряд заряжались на растущей Луне. Пусть работают.

Рука сама тянется к изумительному кулону-подвеске: крупной золотой пластине в виде стилизованной луны с тремя развёрнутыми книзу рожками и ромбом Макоши по центру, увенчанном лицом-полумесяцем. Лунница. Исключительно женский оберег, раскрывающий энергетику, укрепляющий здоровье, а главное – помогающий женщинам в тягости нести свою ношу легко и родить здоровых крепких деток. Многогранный оберег, хитрый. Бывает двурогий, бывает трёхрогий… А есть ещё и замкнутый в круг, как полная луна, но то – особицей для тех, кто встаёт на путь познания, соединяя потоки мудрости прошлого и будущего.

А ещё я заметила, что когда на мне Лунница – день проходит удивительно спокойно. Пропадают раздражительность и вздорность, свойственные мне, порой, не только при беременности, и гораздо чаще включается голова. Василисой Премудрой, конечно, не становлюсь, но и глупостей не делаю.

Вот оно мне и понадобится ближайшие несколько часов. Пока я всё ещё под одной крышей с Мирабелью, которая сейчас явно не в ангельском состоянии духа.

***

Чувствуется, Элли вчера постаралась на совесть, изрядно пополнив кладовые Эль Торреса ярмарочными деликатесами. Потому что на столе, накрытом к завтраку, наряду с традиционными горячими булочками, тостами, чурросом и шоколадом присутствует солидная горка икры в хрустальной раковине, заведомо напротив места Элизабет, тончайшая нарезка двух видов балыка, россыпь разноцветных маринованных оливок, фаршированных всякой всячиной. Последнее, похоже, персонально для меня; вот спасибо, что люблю, то люблю!..

Стул леди Мирабель пустует. К моему немалому облегчению примешивается и толика досады. С одной стороны, видеть свекровь не хочется: опять эти неприязненные взгляды, которые после вчерашнего явно переродятся в ненавидящие. С другой, теперь у неё есть ещё один повод выставить меня перед перед подругами бессердечной злодейкой, а себя жертвой: бедная женщина из-за невинной шалости стыдится теперь на людях показываться… Но, поразмыслив, решаю, что каждый сам себе злобный Буратино; никто ей силком ту булавку в пальчики не вкладывал, в заложницы не брал. Впредь хоть задумается о последствиях.

Бабушки Софи тоже нет. Но к её частым отсутствиям в столовой все привыкли. У нашего деятельного матриарха свой независимый график: она может встречать рассвет на море или прогуливаясь верхом; или укатить с визитами, или запереться в лаборатории, не потрудившись никого поставить в известность о том, когда освободится. Иногда кажется, что она демонстративно наслаждается собственной свободой – и не только от обязательств, взваленных когда-то на сына, но и от условностей, от набивших оскомину традиций, от необходимости отчитываться перед кем бы то ни было. Впрочем, в присутствии гостей она эталон чопорности и аристократизма. Но если дома «лишь свои» – авось потерпят любые чудачества.