Страница 117 из 149
Воеводу же князя Василия сыщики не могли заковать немедля хотя бы уже потому, что Константин Бунаков и мирские власти встретили их за семь вёрст от города, и тут сыщики как бы уже прибыли, а видеть князя Василия им не довелось — воеводу из-под стражи не выпустили.
Вот почему в семи верстах от города начался разлад между сыщиками и мирскими властями. За стражу вокруг воеводского двора сыщики стольник Антон Тимофеевич Грязной и стряпчий Увар Гаврилович Хилков стали Константину Бунакову пенять, что это всё сделал он дуростью своей и самовольством. Не замечая представителей круга, сыщики обращались лишь к Бунакову: самовольством своим, без государева указа, выговаривали они за семь вёрст от Ряжеска, учинился ты начальным человеком один и сидишь на казачьем дворе мимо государевой съезжей избы! И за то тебе, Константину Бунакову, внушали сыщики, от великого государя царя писано с большой опалой. Бунаков смолчал. Багровый, перебирая поводья, он тревожно оглядывался на спутников — сопровождали его шестьдесят человек от городского мира.
Эти-то и не стерпели. Они уловили главное обвинение, которое сыщики бросили Константину: излюбили тебя и выбрали, с тобой воровали казачьи круги! Сын боярский Фёдор Пущин, пятидесятник стрельцов Юрий Едловский, казацкий пятидесятник Прохор Нечай, казаки Филипп и Тихон Хромые, Семён Паламошный, Фёдор Голощапов — представители мирской власти, смущённые и озадаченные грубой повадкой сыщиков, молчали, однако, не долго. Они стали отвечать и заткнуть рот себе не давали, отчего поднялась перебранка — не позволяли себя перебивать и стольник со стряпчим.
Говорили все разом, а когда смолкли, то уж никто больше слова не вымолвил, доехали до города, мрачно насупившись. За сыщиками следовали две сотни московских стрельцов и тянулись чередой на версту подводы.
Конечно, представители круга и мыслить того не могли, чтобы с первых часов встречи оставить надежду на взаимопонимание с людьми, призванными объявить государев ответ, ту государеву милость, на которую уповали они всё это время. Шесть пространных челобитных, препираясь из-за каждого слова, породил городской мир, шесть раз взывал мир к высшему судне, излагая свою правду. Писали всем городом, писали от себя служилые, посадские тяглецы, писали пашенные крестьяне. И от общемирского усилия родилось полное неопровержимых подробностей целое.
«...Отцы наши и братья и мы, холопы и сироты твои, детишки наши служили бывшим государям царям и тебе, великому государю царю и великому князю Михаилу Фёдоровичу всея Русин крест целовали на том, чтобы тебе, великому государю, служить и прямить и во всём добра хотеть. Лет по тридцати, и по сорока, и по пятидесяти, и больше отцы наши и братья и мы, холопы и сироты твои, против твоих, государевых, непослушников и изменников в украиных городах на боях и в посылках головы свои клали и помирали за бывших государей царей и за тебя, праведного государя, за твоё государево царёво крестное целование. Да и ныне и всегда готовы за тебя, государя царя, умирать и крестное целование исполнять.
А ныне, государь, мы, холопы твои и сироты, не ведаем, за какую нашу вину и прослугу он, князь Василий, стакавшись со своими советниками с Лукой Дыриным да с Петром Кашинцевым и с товарищами, хотят твою государеву вотчину до конца разорить и нас, холопов и сирот твоих, вконец погубить, не радея тебе, государю царю.
Милосердный государь царь и великий князь Михаил Фёдорович всея Русин! Пожалуй нас, заочных холопов своих и сирот, воззри государь, помазанник божий, своим праведным милосердием, вели, государь, нас, холопов и сирот твоих, от его, князь Васильевы и Лукины и Петровы с товарищами, изгони и насильства оборонить».
Городской мир имел исконное представление о том, в чём государева правда и воля состоит и в чём эта правда состоять не может. Эта вера в непогрешимость государевой правды не позволяла миру отступить, не мог мир позволить кому бы то ни было, включая и сыщиков, толковать государеву волю по своему произволу. Потому-то и были представители круга с самого начала тверды и с самого начала не могли с сыщиками договориться даже о том, где, как и когда объявить государево слово. Сыщики ещё царской грамоты не достали, а уже пошёл жестокий раздор. Стольник Антон Грязной стоял на том, чтобы государеву грамоту читать в старом приказе воеводам князю Василию и Константину Бунакову.
В ответ на это Фёдор Пущин весьма основательно указывал, что, государю служа и государевой опалы опасаясь, Константин Бунаков не смеет укрыть от народа государеву правду, поэтому грамоту нужно прочесть прилюдно, всему миру. И по той же самой причине нет никакой возможности поставить рядом с верными государевыми слугами обличённого всем миром государева изменника князя Василия. Да и того нельзя, чтобы без особого указа открыть старый, грабленый князем Василием приказ, тот приказ, где князь Василий со своими советниками, с Лукой и с Петром с товарищами, замышляли воровство и измену, как бы им для своей бездельной корысти государеву украиную вотчину запустошить.
Препирательства начались от ворот, и так, препираясь, продвигались по запруженным улицам. Мирские пытались завернуть ко двору Прохора Нечая, а сыщики не давались. Силой ломать сыщиков мирские не отважились, с большим шумом и невежеством вывалили все на соборную площадь. Сыщики и мирские, со всех сторон стиснутые, стали, на конях они были далеко видны, и далеко разносился крик.
Доставшие перед въездом в город из сундуков выходные платья, всц сразу: бархат, шелка, сукна, золото, серебро, жемчуг, в нескольких одетых один на другой и расстёгнутых для того нарядах: зипун, кафтан, охабень и шуба, в вышитых жемчугом и золотом шапках, сыщики сверкали и ярились, как отсвет того сияния, которое исходило из сердца страны, где восседал, окружённый сонмом бояр, помазанник божий великий государь царь. Грузный, дородный Антон Грязной гляделся бы в бане толстым мужиком с простонародной широкой ряшкой, по-хозяйски отмеченной увесистым божьим плевком — рассевшейся под собственной тяжестью нашлёпкой носа. Но этот распаренный мужик с жидкими сивыми волосами, которые он расчётливо расчёсывал на стороны, этот мужик, покрытый броней жемчуга, увешанный рядами пуговиц, отороченный соболями, увенчанный сканной запоной, которая возвышалась над верхом лазоревой шапки, как узорчатое перо жар-птицы, — этот разбухший драгоценными покровами мужик вовсе не смотрелся ряженной куклой. Проступало в нём величие и стать идола. Товарищ его Увар Хилков, парившийся точно так же под пудами сукон, бархата и шелков, золота и жемчуга, хранил в своём надменном длинном лице, где выделялись выпуклые, затянутые веками, как у птицы, глаза, то же значительное, высокомерное выражение, в котором сказывалось презрение к бунтующему мужичью и сознание важности вручённых ему полномочий.
Окружённый толпой, стольник Антон Грязной раздражительно дёргал поводья, лошадь его, теряясь от противоречивых понуканий, выгибала шею, скалилась и прядала; рассевшийся блистательным снопом стольник пошатывался вместе с лошадью, как одно целое, и кричал:
— В московское разорение, как засели Московское государство литовские люди и поляки, а государя в ту пору на государстве не было, своевольничали и воровали ваша братия — казаки! А как бог очистил Московское государство и учинился царём и великим князем Михаил Фёдорович всея Русии самодержец, те казацкие воровские обычаи оставлены навсегда! И за ваше воровство на пять вёрст от города виселицам стоять! Висеть бунтовщикам через четыре шага на пятый, а иному на колу сидеть, а иным вящим ворам висеть на железном крюку!
Грязной поднялся в стременах и взметнул над собой плеть — сумел он перекричать наконец всех, натужный вопль разнёсся над площадью и замер, запутавшись, в отдалённых закоулках. Тишина осенила многоцветье праздничных шапок, что заполонили окрестности, сколько видел глаз.
Замедленно, словно опасаясь нарушить молчание площади, Грязной опустился в седло. И так же значительно, медленно, не выпуская плеть, провёл тылом кулака по губам и отёр на бровях пот.