Час новолуния

Обретался тут и Шафран. Федька не имела желания его видеть и не видела. Десять дней назад извлечённый из тюрьмы и битый в кругу кнутом, он и об эту пору не обмогся, где-то лежал на брюхе в дурном забытье...

Степан Елчигин, закрыв глаза, вытянулся на полу, тощая солома под ним сбилась.

— Ну вот, гляди, едва дышит, — удовлетворённо отметил крестьянский сын.

Толкаясь, обступили тюремники, заслонили свет. Федька опустилась на корточки (помнила она при этом, что пол в тюрьме не мыли со дня постройки), подняла расслабленную руку Степана.

К несчастью, имея столько ушей вокруг, нельзя было объясниться с Антонидой. Конечно, Антонида знала, что Федька для неё делала: составила и отправила в Москву новую челобитную с благожелательной отпиской Бунакова при ней, — Антонида понимала, что Федька на её стороне, и всё же могла сейчас по неведению, по общему упадку духа спасению своему помешать и Федьке немало повредить.

Федька положила на пол исхудалое запястье больного (всё равно она не слышала чужое сердце — только своё) и обернулась к сторожу.

— Гривна, Степана донести. Бери на плечи.

— Поднимайся! — грубо сказала она затем Антониде, чтобы не явился соблазн пускаться в разговоры.

Антонида повиновалась так же бездумно, как сторож. Встрепенулась она, лишь когда Степан на чужих руках застонал:

— Что же ты делаешь, изверг! — кинулась она к сторожу.

— Молчи! — оборвала её Федька. — Пошли! — велела она крестьянскому сыну. — Посторонись! — прикрикнула на тюремников.

— Донесём ли? — усомнился крестьянский сын.

— Шагай! — толкнула его Федька.

Осмотрительное движение их, вынужденную остановку перед лестницей и подъём — всё ощущала Федька нераздельно-тягучей пыткой.

— Мы уходим! — объявила она наверху. — Степан уж не дышит. Пусть умрёт дома.

Горшечник молча сопровождал их до пыточной башни и, когда осталось последние запоры снять, воскликнул в великой крайности:

— Бумагу!

Она достала из-за голенища сапога лист. Он принял с опаской:

— Что это?

— Бумага. Распоряжение воеводы Константина Бунакова.

Увы, горшечник едва умел грамоте, и Федькино мастерство пропало втуне. Горшечнику и того достало, что разобрал: Бу-на-ков.

— Бумагу береги, — посоветовала Федька на прощание, — спрячь и никому не давай, пока не спросят. А ну как хватятся: где твоя бумага? А вот она. Ты её заховал добро и не потерял. Всегда оправдаешься.

— Так-то оно так. Пожалуй, — кивнул горшечник. — Подальше положишь — поближе возьмёшь.

После переезда съезжей избы на двор к Прохору Нечаю, Федька перебралась туда же — нашёлся для неё чуланчик. Изредка она наведывалась к опустелому дому Вешняка и каждый раз с грустью подмечала признаки запустения. Но то, что обнаружилось сейчас, больно её задело. Калитка покалечена: замок выдран вместе с доской, обнажённой костью торчала свежая щепа. От лёгкого толчка калитка отвалилась и плашмя, воздымая пыль, хлопнулась наземь. В доме не уцелело ничего железного: дверные приборы: пробои, задвижки, крюки — всё выдрано топором, и гвоздя нигде не осталось. Сброшенные, сбитые с пят двери загромождали проходы. Исчезли слюдяные оконницы.

Подняв больного в горницу, крестьянский сын с любопытством осматривался. Федька поспешила расплатиться и выпроводить его вон, калитку подняла и подпёрла жердью.

Потом она рыскала по закоулкам, пытаясь найти что из утвари, вычищала загаженную избу. Антонида оказалась плохая помощница. Блуждала она тут и там, клала назад, что взяла, и куда-то брела, не замечая Федьку, смотрела в окно без переплёта, забывшим себя привидением являлась в одверье. И видела её Федька, пробегая, возле разбитого горшка — она разговаривала.

Однако задерживаться до ночи нельзя было, нельзя было и откладывать объяснение.

— Я вас вызволил, — медленно, давая возможность осмыслить каждое слово, стала внушать Федька Антониде. Было у неё подозрение, что Антонида так и не нашла случай сообразить произошедшую с ней перемену. — По подложному распоряжению воеводы Константина Бунакова. На самом деле такого распоряжения не было.

— Не было? — тускло удивилась Антонида.

— Вы бежали из тюрьмы, это побег...

Внутренне вздрогнув, Федька обнаружила тут, что больной приподнялся на лавке и смотрит. Словно нежданный гость вошёл без предупреждения — вошёл Степан в разум и силится подать о себе весть.

Антонида встрепенулась:

— Что, воздуху нет? Или пить?

Сначала он прикрыл веки: да, вижу, дома, потом качнул головой: нет — насчёт воздуха и воды. Мнилось ему, наверное, он это вслух произнёс. И перевёл взгляд на Федьку, желая, чтобы ему объяснили присутствие этого человека. В сумерках тёмного помещения лицо Степана не носило безжизненного оттенка — не потому, однако, что возвращалось оно к жизни, а потому, напротив, что ушло, погрузилось в тень.

Федька пристроилась в изножии и стала повторять то, что уже сказала Антониде. Степан не долго смог сидеть в положении, которое требовало усилия, — свалился навзничь, головой на тряпьё.

Кажется, он вполне уяснил обстоятельства побега, и Федька должна была объяснить, почему рассчитывает на удачу и не особенно опасается последствий своей дерзости: в город едут сыщики; сейчас, тотчас от Елчигиных, Федька доставит это известие воеводе Константину Бунакову и мирским властям — враз всполошатся. Елчигиных после этого кто вспомнит?

Ни муж, ни жена не испытывали расположения загадывать далеко вперёд, но Федька храбро пустилась в область догадок. Забота о будущем, полагала Федька, станет пробуждаться в Елчигиных вместе с жизнью, и наоборот: беспокойством, заботой надеялась она пробуждать жизнь. Пытаясь расшевелить застуженное в тюрьме воображение, она пространно останавливалась на своих побуждениях и не боялась говорить о Вешняке, которого никто из них не видел уже более двух недель. Толковала, что шустрый и добрый мальчишка, смышлёный и весёлый такой, славный мальчишка не пропадёт, не может такой пропасть. Найдёт он дорогу домой, когда узнает, что отец и мать вернулись.

Обращалась она вновь к тюремным делам: челобитчиков в вашем деле нет, ни один живой человек вас ни в чём не обвиняет, лишь бумаги. А бумаги... что бумага! (Федька не стала посвящать их в замысел уничтожить позднее и дело, это она должна была взять на себя и ни с кем не собиралась делить ответ). Разве Шафран вспомнит, продолжала Федька, но и этому сейчас забот хватает. А там посмотрим.

— Кожа, — молвил, облизнув губы, Степан.

— Это он о яловой полукоже вспомнил, что нам в клеть подкинули. За краденное, — пояснила Антонида.

Федька подвинулась к Степану, чтобы слышать. Кадык под задранной бородой его ходил, шевелились губы.

Слабо постанывал, проникая по всему дому, ветер. И голос больного, редкое его слово чудилось отлетающим шелестом... Отлетел. Отбыл памяти и поплыл невесомый Степан, не касаясь лавки своей, не задевая печь и стены, поплыл над землёй. Не открывал он больше глаза и никак не показывал, что помнит об Антониде и слышит Федьку. Антонида стояла у него в головах, на коленях перед лавкой; держала её в напряжении жажда угадать желание мужа.

Федька поднялась. Положила деньги на стол, кашлянула и, не дождавшись отклика, сказала в пространство, что придёт завтра. И просит она Антониду не выходить пока без надобности из дому.

— О да! Конечно! — живо отозвалась Антонида. — Зачем мне лишняя толщина в голове, правда?

Так и обмерла Федька, стараясь выдать испуг. Вопреки горячечной интонации, ничего не выражало и лицо Антониды — болезненно напряжённое безмыслие.

Глава сорок четвёртая

бе вести распространились одновременно. Одна — «прибыли», другая — «заковали». Вторая, понятно, находилась в причинной связи с первой: таков естественный порядок вещей, их последовательность: сначала прибыли, а потом заковали. Однако молва, перекидываясь, как пожар, со двора на двор по улицам и слободам, катилась столь стремительно, что одно отделилось от другого, бежали вести взапуски и путались. Между тем, правдой было не «заковали», а потом «прибыли», как утверждали, отринув смысл, горячие головы, и даже не «прибыли», а потом «заковали», как это вытекало из естественной природы вещей, правдой было просто «приехали»: государевы сыщики стольник Антон Тимофеевич Грязной и стряпчий Увар Гаврилович Хилков. Весть же о том, что по прибытии своему сыщики малого часа не медля заковали воеводу князя Василия в серебряные кандалы, не подтвердилась. Кандалы оказались не серебряные, а обыкновенные, железного дела. Хотя и доставленные с Москвы. И в них пока что никого не заковали. Зато кандалов прибыло много — целый воз под рогожей. Рогожу ту, действительно, очевидцы поднимали и кандалы те руками щупали.