Вперед

— Вот отцу твоему, Роману Шевкетовичу, расскажу, что сын его творит! — запричитал дед. — Уважаемого человека позорит! Как фулиганье какое!

Я отошел в сторону, сел на бордюр и сунул в зубы травинку. Еще раз посмотрел на свои руки, ощупал лицо. Нервно засмеялся. Выходит, этот сюр — не бред агонизирующего мозга? Но что тогда? Я вернулся в собственное молодое тело в тысяча девятьсот лохматый год?

И если бы дед не оттолкнул меня, я умер бы уже по-настоящему?

И что теперь делать⁈

Я часто думал — а хотелось бы мне вернуться в детство? Многие мои друзья отвечали, что да, конечно да! И начинали повизгивать и вилять хвостиком. У них, видите ли, то, что после школы или универа — уже и не жизнь. Я — не хотел обратно в убитую двушку, где пятеро по лавкам и комнаты вагончиком, и все, что есть твоего — ящик, где лежат трусы. Отец-честный опер и отличный друг, но домашний деспот и, положа руку на сердце, отец и муж никудышный. Вечно всем недовольная мать. Десятиклассница Наташка, которая почти как Авария, дочь мента. Шестиклассник Боря, нытик и стукач.

И прекрасный поселок городского типа, построенный для обслуживания винзавода, где половина населения ботает по фене и некоторые люди начинают понимать слова, только если им настучать в бубен.

Так, если все-таки реальность реальная, это то, что я имею плохого. Хорошее в этой ситуации одно, и оно перевешивает все минусы: я живой!

Нет войны, разрывающей страну на части. Илюха не ранен, а живет в соседнем дворе. Я знаю ключевые повороты истории: инфляцию девяносто третьего года, дефолт девяносто восьмого. Я сжал голову. Что мне теперь делать? Домой — за уроки? Сколько мне лет? В каком я классе и действительно ли я — это я? Где бы найти зеркало?

Мимо прошла девочка, которая училась годом младше. Свитер «летучая мышь», юбка в складочку и эта дурацкая прическа со стоячей челкой. Как ее зовут? Кажется, Алиса.

— Лиса! — окликнул ее я.

Девчонка обернулась.

— У тебя зеркало есть? А то мне немного голову разбили, будь другом, дай на себя посмотреть!

— Есть, — сказала она с некой настороженностью и полезла в сумку.

Сумка у нее была крутая по нынешним временам — из разноцветных кожаных лоскутов, «Руби Роуз» — «Дольче Габбана» девяностых. В нормальное время такие только старухи носили. Копошилась Алиса с минуту и наконец протянула мне круглое зеркальце.

Оттуда на меня смотрел мальчишка, которого я уже забыл: розовые пухлые щеки, карие глаза, стрижка «под площадку», как у модного тогда, то есть сейчас, Богдана Титомира. Еще розовый и молочный поросеночек, даже пушок не проклевывается. Значит, мне четырнадцать.

Я чуть наклонил голову и обнаружил небольшое рассечение чуть выше виска, волосы пропитались кровью и слиплись, тонкая струйка расчертила лоб до глаза. Ерунда!

Хотелось спросить у Алисы, какой сейчас год, но я придержал любопытство, и так кучу народа шокировал.

Зяма и Руся побили меня весной девяносто третьего. Значит, мне четырнадцать, и я в восьмом классе. Судя по одежде окружающих, сейчас май.

Просто прекрасно! Я сопляк без паспорта, ведь в девяностых его выдавали в шестнадцать, в моей голове куча схем, как можно поднять лежащие на земле деньги, но я не смогу этого сделать из-за того, что я — мелочь пучеглазая, права голоса не имеющая. Ладно, подумаю об этом позже. В конце концов, у меня есть сумка с учебниками и дневником, где все написано про год и класс.

Первой под руку попалась геометрия за восьмой класс. Записи в дневнике заканчивались восемнадцатым мая.

— Эй, зеркало-то отдай, — напомнила о себе Алиска.

— Спасибо, ты настоящий друг! — Я вернул зеркало.

— Курить есть? — спросила она кокетливо.

— Курить — здоровью вредить, — парировал я, и девочка потопала на остановку.

Я немного подождал, направился было за ней, но передумал и решил идти домой пешком. Потому что не стоит туда спешить, я не знаю, как себя вести с родителями, которые на десять лет моложе меня, но будут обращаться со мной, как с путающимся под ногами щенком.

Отец… Мне реальных сорок шесть лет, ему сейчас тридцать восемь, но при одной мысли о нем мороз по коже.