Страница 29 из 46
Потом нас снова посетил врач-кинооператор, но этот учился в Московском институте кинематографии и снимал для студии документальных фильмов. Так как все эти гости изрядно нам мешали, ему было поставлено жесткое условие: снимать то, что действительно происходит, не отвлекая нас от дела и не прося принять выигрышные для съемки позы. Наш кинооператор учился только на первом курсе, понял все буквально и действительно нисколько нам не мешал. К этой съемке он готовился долго и наконец выбрал день, с нашей точки зрения, самый неудачный. Сильный ветер нес снежные иголки, небо, снег, лед — все сливалось в сплошную белую пелену. Ветер бил снежинками по лицу, тащить сани было тяжело, не легче оказалось и сидеть на страховке; ничего не было видно, казалось, в мире не осталось ничего, кроме бескрайнего снежного поля с лункой посередине.
Уже два раза случались неожиданности, не миновать было и третьего, и мы только гадали, что-то будет. Сначала все шло как обычно, но вот Грузов появился из-под воды с громадной, чуть ли не метр диаметром, ярко-оранжевой звездой. Он был очень доволен и, конечно, ожидал, что все восхитятся такой редкой находкой. Однако вместо этого я попросил Женю спуститься и положить звезду на прежнее место — это была та самая звезда, которую я приготовил на дне для съемки. Грузов был очень смущен, исчез в проруби и выплыл уже без звезды. Впрочем, как уже упоминалось, под водой трудно помнить что-либо, кроме непосредственного задания. Вообще Женя очень старался выполнять все, что от него требовалось, но это давалось ему нелегко. Он пытался как-то выразить сомнение, нужно ли вообще спешить, и спросил, чего ради мы так загоняем себя. В этом он ошибался, мы не спешили, но у него не было привычки экономить время, приходить вовремя, избегать задержек и выполнять работу самым простым и быстрым способом. Правда, перед Женей стояла более трудная задача, чем перед нами в начале экспедиции: мы приспосабливались и акклиматизировались постепенно, он же вынужден был сходу включиться в уже сложившийся ритм напряженной работы. Только тогда удавалось Грузову отойти душой, когда ему поручалось какое-нибудь дело целиком и можно было работать не спеша и больше ни о чем не заботясь. В таких случаях Женя долго возился, делая частые перерывы и выкуривая папиросу за папиросой.
Между тем становилось ясно, что с нашего острова пора убираться. Далеко в море уже шел взлом припая, а у въезда в Мирный, где с берега стекала талая вода, толщина льда местами уменьшилась до 60 сантиметров. Появились опасения, что через несколько дней тракторы уже не смогут двигаться по льду. Наш балок мог надолго остаться на острове, а это была бы серьезная неприятность. Нужно было считаться и с возможностью внезапного взлома припая: шла уже третья декада января, а самый ранний за десять лет срок разрушения льда в Мирном — 25 января. Лед в этот сезон был тонкий, лето солнечное и, если бы с моря подули сильные ветры, волна могла быстро разломать припай и вынести остатки в море. Основные наши работы на обоих разрезах уже были закончены, все количественные и качественные пробы взяты, но хотелось еще поискать редких животных, собрать несколько крупных губок, половить планктон.
Все зимовщики и грузы были переправлены с «Оби» в Мирный, но отход неожиданно задержался. Как это здесь нередко бывает, Антарктида, кажущаяся такой мирной и гостеприимной, преподнесла один из своих сюрпризов. Польские полярники должны были вылететь на станцию Добровольский. Эта станция, впоследствии переданная Польше, была открыта советскими полярниками в 1956 году в оазисе Бангера. (Оазисом здесь называют участки территории, свободные от постоянного ледникового покрова; их горы, долины, многочисленные озера действительно радуют глаз.) В составе нашей экспедиции в Антарктиду прибыли четверо поляков, чтобы побывать на своей станции и выяснить, что нужно сделать для ее открытия.
На небольшом самолете ЛИ-2 вылетели в Добровольский. Вместе с поляками, которые раньше не бывали в Антарктиде, летел большой знаток этих мест Л. И. Дубровин. В Добровольском они намеревались пробыть всего несколько часов, поэтому не взяли с собой ни продуктов, ни спальных мешков — летели, что называется, налегке. Самолет быстро добрался до оазиса, до него было всего около 350 километров. Место для посадки выбрали на большом озере, рядом с постройками станции. Самолет снизился, побежал по льду, остановился и тотчас провалился в лед и сел на брюхо. Лед на озере оказался тонким, под ним было полтора метра воды и только ниже снова лед, более прочный. Опасались, что машина провалится совсем, и, дав радиограмму об аварии, все покинули ее и пошли к станции.
Положение сложилось неприятное, нужно было искать в Добровольском посадочную площадку для самолетов, а в Мирном теперь оставались только более мощные ИЛ-14, для которых нужна довольно длинная взлетная полоса. Как назло, задул сильный ветер. Однако в тот же день потерпевшим аварию сбросили спальные мешки, теплую одежду, продукты.
Прошло несколько дней. В оазисе искали подходящее место для посадки самолета. Наконец его обнаружили на ледниковом щите в нескольких километрах от станции. Как только установилась погода, всех вывезли в Мирный. В тот же день поляки были уже на борту «Оби», и судно ушло к станции Молодежной.
Теперь было объявлено, что с 25 января выход на лед всех видов техники воспрещается. Для окончания работ и подготовки к переезду оставалось дня два. Мы в последний раз приехали на остров и увидели, что отсюда действительно пора выбираться. Трещина, через которую мы переправлялись на пути к лунке расширилась и теперь достигала полутора метров, с трудом удалось найти место, чтобы перетащить сани и переправиться самим. Вода в лунке, раньше идеально спокойная, теперь равномерно колебалась вверх и вниз, по крайней мере, сантиметров на тридцать. Где-то уже шел взлом припая, и подо льдом сюда доходили волны — дыхание открытого моря. Время от времени по льду прокатывался глухой гром, рокот и скрежет, казалось, лед оживает после долгого зимнего покоя, начинает пробуждаться и шевелиться. Трудно было сказать, сколько он продержится, может быть, еще несколько недель, но возможно, что всего неделю или лишь несколько часов. Пора было кончать работы, пока не поздно. Сделали еще три погружения, и практически вся намеченная программа была выполнена. Пушкин, самый наблюдательный из нас, погрузился, чтобы в последний раз поискать редких животных. Он нашел несколько разных видов, но оказалось, что все они хоть по одному разу да представлены в наших коллекциях. Это доказывало, что вблизи лунки дно было обследовано уже довольно хорошо. Свой второй спуск Саша использовал для того, чтобы собрать крупные, типичные экземпляры губок, такие, которые можно было бы выставить в Зоологическом музее. Их следовало собрать вместе с камнями, на которых они растут, тщательно законсервировать и высушить, избегая малейших повреждений рыхлых тканей. Забрали и огромную губку, рядом с которой мы фотографировались под водой. Тут пришлось немало повозиться: губка была больше человека, не хватало рук, чтобы ее обхватить, да и сам материал был очень мягким и непрочным. Огромная бугристая губка с трудом прошла в нашу лунку, и нам с Грузовым пришлось немало попыхтеть, вытаскивая ее из воды. Затем губку на санях торжественно отвезли к балку и поставили сушиться.
Проделали последний рейс с нартами, нагруженными всем снаряжением, и с работами на отмели было покончено. Мне еще предстояло погрузиться на старом месте, рядом с балком, у самого берега острова. Пушкин просил достать с большой глубины несколько губок-кувшинов, кроме того, на дне оставалось подводное ружье, несколько скребков и еще кое-какие мелочи, которые мы обычно не поднимали на поверхность при погружениях. Лунка еще со времени большой пурги была занесена снегом, но он уже сильно подтаял — этому способствовало то, что остатки взрывчатки окрасили воду в лунке в красный цвет. Мы легко пробили в снегу небольшое отверстие, и я опустился под воду. Как уже упоминалось, обычно мы не погружались второй раз в день глубже 20 метров, а губки росли на сорокаметровой глубине. На этот раз я решил сделать исключение: между спусками прошло больше шести часов, да и первый раз я был неглубоко.