Страница 67 из 91
— О, нет!
Клемент вовсе не в туалете. Он стоит на сцене с микрофоном в руке и таращится на монитор с текстом песни, которую, как я надеюсь, исполнять он не собирается.
Я затыкаю уши пальцами и опускаю взгляд в пол, от души желая оказаться далеко-далеко отсюда. Клемент еще только готовится вступить, а я уже не знаю, куда деваться от стыда. Да чем он только думает, черт побери! Из всех песен выбирает для исполнения именно «Отпусти и забудь» из «Холодного сердца»!
Очень плохой выбор. Очень.
Увы. Начинается.
Конечно же, основательно поддатая публика сейчас начнет гоготать и улюлюкать. Что ж, по крайней мере, заглушит стенания Клемента.
Еще плотнее затыкаю уши и зажмуриваюсь.
«Пожалуйста, остановись. Пожалуйста, остановись!»
После такого позора мне в «Слизняк» путь заказан! Возможно, придется даже сменить место жительства.
Тем не менее свист и «бу-у!» слуха моего не достигают. Наоборот, как будто хлопают и кричат «браво»!
Я осторожно открываю глаза и вижу, что едва ли не половина зала на ногах. Как ни трудно в это поверить, но зрители в восторге от выступления Клемента.
Это, наверное, те, что уже совсем убрались.
Вынимаю пальцы из ушей, приготовившись умереть от стыда.
— О боже!
Честно говоря, не знаю, что я ожидала услышать, но определенно не это. Голос Клемента… просто потрясающий, и ноты он берет безупречно. И хотя песня сама по себе женская, Клемент поет ее так, словно ее написали специально для него. Голос у него — нечто среднее между Брюсом Спрингстином и Родом Стюартом.
Я выпрямляюсь и оглядываю зал. Никто не смеется, никто не улюлюкает. Как раз наоборот, кто не стоит в восхищении, тот сидит и зачарованно смотрит на огромного мужчину на сцене.
А он заводит последний припев с такой мощью, что у меня мурашки по телу бегут — как, наверное, и у всех в баре. По окончании песни зал взрывается аплодисментами, и Клемент, смущенно улыбаясь, спускается со сцены.
Пока он идет к нашему столику, его спина собирает щедрый урожай одобрительных похлопываний. Я была в «Слизняке», пожалуй, на десятке вечеров караоке и ничего подобного ни разу не видела.
Клемент наконец-то усаживается напротив меня и немедленно хватается за свой бокал, разом вливая в себя чуть ли не половину. Публика постепенно успокаивается перед выступлением несчастной женщины, которой придется демонстрировать свой талант после такого триумфа. Клемент подается ко мне через стол:
— Пойдем покурим?
Я киваю, все еще не обретя дар речи, и указываю на дверь в пивной сад.
Мы идем через зал, и посетители провожают Клемента взглядами. Мужчины кивают в завистливом восхищении, женщины кокетливо хлопают глазами. Смешно даже вспомнить, что всего лишь несколько дней назад, впервые оказавшись на людях с Клементом, я жутко стеснялась его общества. Теперь все наоборот.
В садике прямо заповедник тишины.
Клемент достает из кармана пачку «Мальборо» и извлекает из нее две сигареты, предлагая одну мне.
— Вообще-то, не стоит мне курить, — нерешительно сопротивляюсь я. — Да, ладно.
Клемент щелкает «Зиппо» и дает мне прикурить. Я глубоко затягиваюсь и выпускаю облачко дыма.
— Итак, мистер Клемент, не обсудить ли нам только что произошедшее? — не без игривости отваживаюсь я подступить к щекотливой теме.
— Не-а.
— Ой, да ладно вам! Как же нет? Это было потрясающе!
— Да я всего лишь прочистил трубы от ржавчины, делов-то.
— Не скромничайте. Где вы научились так петь?
Он пожимает плечами и задирает голову к темному небу.
Вопреки солидному объему поглощенного пива, в поведении Клемента мало что указывает на воздействие алкоголя. И, к моей величайшей досаде, при неугодном ему направлении разговора язык у него отнюдь не развязывается. А я-то надеялась, что после полдесятка пинт его бдительность притупится и он, глядишь, и сболтнет что-нибудь противоречащее своим бредовым утверждениям.
Я явно недооценила устойчивость Клемента к алкоголю.
Зато содержание такового в моей собственной крови наделяет меня достаточной смелостью для продолжения расспросов:
— А вы всегда умели так петь?
— Да вроде, — выдавливает он.
Что ж, можно считать прогрессом.
— Брали уроки пения?
— А ты любопытная баба, а?
— Я не любопытная, Клемент, а просто интересуюсь. Думала, мы друзья, а друзья ведь делятся друг с другом всяким, правда?
— Наверное.
И когда я уже думаю, что сейчас последует очередной от ворот поворот, Клемент кивком указывает на столик со скамейками на клочковатом газоне вокруг террасы, где мы сейчас стоим.
— Давай-ка присядем.
Мы перемещаемся к столику и усаживаемся друг напротив друга.
Клемент глубоко затягивается и затем прочищает горло:
— Петь меня научила Энни.
— Вы не в первый раз упоминаете это имя. Полагаю, вы были больше чем друзья?
— Можно и так сказать.
— А как вы познакомились?
— Помнишь, я рассказывал тебе, что приглядывал за группами?
— Да, конечно.
— Энни была бэк-вокалисткой в одной отстойной группе, с которой я какое-то время работал. Я помогал ей на саундчеках, так мы и сошлись. Команда и вправду была ужасной, а главному вокалисту и вовсе медведь на ухо наступил, но Энни пела что надо, и она-то их и вытягивала.
— И она давала вам уроки?
— Ага. Я наплел ей, будто хочу организовать группу, и попросил научить меня петь. Придумал, чтобы видеться с ней почаще.
— Заранее извиняюсь, но вы не производите впечатление человека, которому для заигрывания с женщинами требуются какие-то уловки.
— Так-то оно так, но с Энни вышло по-другому. Она была американкой, из Пенсильвании. Ну и, даже не знаю, было в ней что-то особенное.
— И что произошло дальше?
— Мы начали встречаться, и уже через полгода у нас все было по-серьезному. Сняли квартирку в Сохо, и какое-то время дела шли просто чудесно. И мы подумывали о свадьбе и даже о переезде в Америку, чтобы начать по новой.
— Без паспорта это было бы непросто.
— По роду моих занятий разжиться поддельным паспортом особой проблемы не составило бы.
— Вы, похоже, все спланировали?
Он делает последнюю затяжку и отшвыривает окурок.
— Вот только не всегда выходит так, как хочется.
— В смысле?
— В феврале Энни обнаружила опухоль в груди. До Рождества она не дожила.
Его предельно искреннее откровение словно бы протыкает пузырь моего опьянения, и я мгновенно трезвею.
— Я… Я даже не знаю, что сказать. Мне так жаль.
Клемент не отвечает, лишь закуривает следующую сигарету. Затем задумчиво вертит «Зиппо» в руке, и в какой-то момент свет из бара падает на гравировку.
Мне становится понятен ее смысл, и я произношу слова посвящения вслух:
— «На темные времена».
Клемент кивает.
— Вам подарила ее Энни?
— Когда она уже знала… что конец близок, сделала надпись и настояла, чтобы я взял «Зиппо» себе. Зажигалку подарил ей на восемнадцатилетие отец, и у нее это была единственная ценная вещь.
Я тянусь через стол и крепко сжимаю ему руку.
— Как бы мне хотелось сказать вам что-нибудь в утешение.
— Что ж тут сказать-то можно, пупсик, — вздыхает Клемент. — Поэтому сам я и не вижу смысла поминать эту историю. Ты попросила, я и рассказал.
Я и по собственному опыту знаю, что продолжение обсуждения подобной темы ничего не даст. И потому снова сжимаю ему руку и произношу слова, которые хотела бы услышать сама, окажись на его месте:
— Знаю, как тяжело говорить о потерянной любви, и потому считаю тему закрытой.
В ответ Клемент едва заметно кивает.
— Может, еще по стаканчику? — предлагаю я.
— He-а, мне хватит, пупсик. Да и тебе, думаю, тоже.
— Тогда идем домой?
— Ага.
Мы покидаем садик через калитку и направляемся в сторону дома. Я беру Клемента под руку, чтобы не упасть. Или просто потому, что в окружающей темноте, как мне кажется, нам обоим не помешает немножко ободрения.