День, в который…

— Уж не хотите ли вы сказать, что у вас к нему дело? — осведомился он со всем возможным ядом.

Темные брови приподнялись, честно округлились подведенные глаза:

— Как вы догадались, сержант?

Маллроу, до сего момента молча таращивший глаза, вдруг громко икнул. Муртог издал горлом нечленораздельный звук.

Мерзавец сморщил нос, вздернул брови; шагнул вперед — качались побрякушки в волосах. На Уайтекера пахнУло таким ароматом, что тот отшатнулся, позабыв о достоинстве офицера.

— Зачем вам командор Норрингтон? — пятясь, крикнул он, потеряв терпение.

Вдалеке, гремя колесами на камнях, через улицу проехала черная телега похоронной команды — на передке, свесив ноги, сидел мрачный солдат в расстегнутом камзоле. Стук копыт, понукание, скрип телеги во вдруг воцарившейся тишине прозвучали неожиданно громко. Все четверо, обернувшись, смотрели.

И что-то изменилось в лице пирата.

— Он жив? — спросил Воробей странным, будто перехваченным голосом.

За телегой, жужжа, роем летели мухи. Волна запаха достигла четверых только сейчас. Муртог попятился, Маллроу, схватив ртом воздух, зажал нос и рот ладонью — несколько секунд терпел со всхлипывающими звуками, и все же не удержался — чихнул тонко и с присвистом. Уайтекер, вырвав из-за обшлага носовой платок, уткнулся в него, обмахиваясь ладонью; откашлявшись, возмущенно обернулся к пирату.

— Разумеется, он жив! Но я не вижу оснований…

Мимика у этого типа была такая, что собеседники едва поспевали следить за сменой выражений; показалось — или смуглое лицо действительно обмякло? Сизо поблескивали накрашенные веки; взгляд опущенных глаз — пустой, обращенный внутрь. Хрипловатый голос дрогнул:

— Здоров? С ним все в порядке?

Уайтекер лишился дара речи. Пират, словно опомнившись, сощурился, ухмыльнулся, блеснув золотыми зубами… Руки, вскинутые в очередном жесте, застыли на полпути, — упали.

— О… если так… Передавайте мой привет командору, сержант!

И, подмигнув Маллроу, развернулся, явно собираясь уйти, — но уж тут в солдатах очнулся служебный долг пополам с хватательным рефлексом.

— Э! Стой! — заорал Муртог, наставив мушкет. — Стоять!

— Сэр, это пират! — вторил Маллроу, торопясь просветить начальство. — Это Джек Воробей, сэр!

Пират застыл; обернулся — навстречу трем мушкетным дулам. Смуглое лицо казалось почти обиженным — лицо человека, невинно обвиненного в злодеяниях; оглядев пышущего благородным негодованием взмыленного Уайтекера, он кротко осведомился, подняв брови:

— Вам не жарко, сержант?

Уайтекер подавился воздухом на вдохе.

…Таща пирата по песчаной аллее к зданию кордегардии, отдувающиеся солдаты наперебой ликвидировали пробелы в знаниях начальства. От объяснений подчиненных сержант обалдел окончательно. Чтобы пират, всего несколько месяцев назад чудом сбежавший с виселицы, вернулся и среди бела дня требовал у солдат короля свидания с Норрингтоном, который его на эту самую виселицу отправил — такое превосходило всякое разумение. Несомненно, он сумасшедший, — никак иначе объяснить себе происходящее Уайтекер не мог. И вести его, несомненно, следовало бы не к командору — а куда, несчастный сержант даже и не знал, ибо землетрясение уничтожило не только обе ямайские тюрьмы, но и лечебницу, где содержались безумцы.

— Вот так всегда… — вздохнул Воробей, на ходу искательно заглядывая Уайтекеру в глаза. — Сержант, раз в жизни я руководствовался благородными побуждениями — и вот… Вы мне верите?

Уайтекер отвернулся.

Хрустели камешки под ногами. Между расступившихся деревьев показался кирпичный дом; Уайтекер на ходу поправлял треуголку. Налетел ветер, зашелестел листвой; закачались ветви, побежали солнечные зайчики по траве…

Лицо пирата внезапно исказилось страхом.

— Ложись!

Привычка повиноваться не раздумывая отнюдь не всегда является достоинством военных, и четверо испанцев с «Вирхен дель Парраль», останься они в живых, могли бы многое об этом рассказать; однако Уайтекер, Муртог и Маллроу об их прискорбной судьбе не подозревали, — и ничком повалились на землю, прикрывая головы руками — не успев даже предположить, что именно может угрожать им в этом залитом солнцем мирном саду, среди бабочек и птичьего щебета. Ничего и не угрожало — кроме того, что коварный мерзавец, будучи отпущен, бросился наутек — в сторону, перемахнул через низкие кусты, перебежал дорожку, перепрыгнул через кусты на другой стороне…

— Стоять! — заорал Уайтекер, вскакивая. — Стой, стрелять буду!

И он действительно выстрелил несколько раз; следом, торопливо перезаряжая мушкеты, принялись палить солдаты. Кислые белые дымки поплыли по ветру. Пират бежал, виляя из стороны в сторону.

Впрочем, сбежать ему все же не удалось — в воротах сада его встретили трое других патрульных, как раз сменившихся с дежурства. Пират бросился в сторону — через клумбу; заметался. На крики и выстрелы сбежались из кордегардии — окружили, набросились, повалили, надели наручники. Подняли на ноги. Пират казался испуганным; солдаты толпились вокруг — шумно дышали, толкались и тянули шеи, скрипели сапогами и ремнями портупей. Пахла трава, качались солнечные пятна на стене беседки, на песке дорожек; из кустов бюст римского императора Марка Аврелия хмуро глядел на клумбу, где раскинулась в цветах рухнувшая с постамента голая мраморная Венера.

Уайтекер, поправляя треуголку, покачивался на каблуках — старался глядеть презрительно и свысока.

— Мне не известно, что за дело было у вас к командору, но уж я постараюсь, чтобы… (Здесь голос юного сержанта дал неожиданного петуха — угрозы не получилось. Уайтекер откашлялся.) Чтобы вы перед ним предстали!

Махнул рукой солдатам, повернулся, зашагал к крыльцу — пирата поволокли следом.

У командора Норрингтона болела голова.

Прохладная, облицованная панелями красного дерева комната на втором этаже особняка была в прошлом кабинетом хозяина, чье тело ныне упокоилось под волнами Карибского моря. В комнате еще не выветрился запах дорогого табака. Норрингтон не курил.

Голова болела невыносимо, и все же командор не мог удержаться — исподтишка запускал пальцы в волосы, щупая покрытую корочкой засохшей ссадины шишку на затылке. Он больше не надевал парик — теперь это было больно; к тому же на жаре и духоте у него и так слишком часто кружилось и темнело в глазах. Пришлось оставить привычку раскачиваться на стуле, ибо и без того от любого резкого движения накатывала дурнота, да такая — хоть ложись и помирай. Врач сказал ему, что удар по голове был слишком сильным, и настоятельно рекомендовал оставаться в постели. Норрингтон отмахнулся.

Он заставил себя выяснить, что случилось с девочкой, которую он пытался спасти. Ей было восемь лет, ее звали Алетта тен Бум, она была дочерью голландца-часовщика, и она утонула.

Он пережил это.

Бумаги, россыпью покрывавшие массивный дубовый стол, были списками — погибших, пропавших без вести, раненых и нуждающихся… Бумаги шевелились на сквозняке. Стук в дверь оторвал командора от прошения некой мисс Энн Бригс — на трех листах та распространялась о том, что голый мужчина, в день катаклизма вылезший из ее дома на крышу через печную трубу, был, несомненно, не кто иной, как дьявол, принявший человеческий облик с единственной целью скомпрометировать ее, почтенную сорокапятилетнюю женщину с безупречной репутацией; далее, без всякого перехода, высказывалось предположение, что это мог быть вор. Завершался пахнущий приторными духами документ просьбой к властям о компенсации за погибшее в катаклизме имущество.

— …Да! — крикнул Норрингтон.

Дверь скрипнула, приоткрываясь; в щель просунулась голова мистера Уорника, секретаря губернатора, на время его болезни перешедшего, если можно так выразиться, в пользование командора (бедняга Джиллетт валялся в наспех развернутом полевом госпитале с переломом пяти ребер и вывихом бедра). Престарелый мистер Уорник, против обыкновения, был взъерошен, роговые очки на его носу сидели криво, а камзол был припорошен пудрой, осыпавшейся с парика.