Страница 31 из 116
А случись по-другому, соединись он с той юной хозяйственной девушкой, гибкой, как лоза, то и подарок этот он получил бы, возможно, еще пятьдесят с лишним лет назад?
И кто знает это, несбывшееся? А подарку этому он и сейчас рад не меньше, чем мог обрадоваться бы в молодости, ибо куда дороже он теперь, в скудости остатних дней. Но все-таки главное в жизни он не получил от кого-то в дар, а заработал трудом и бдением, честным исполнением возложенного на него долга, и ему не в чем особо сомневаться, маяться тем, что не сделал что-то, не успел, не смог. Не сделал только то, чего не мог… Да, он отдал все долги жизни, а вместо детей отдал ей и людям своих достойных учеников, и теперь он в расчете со всеми, он свободен.
И вместе с этим осознанием своей полной свободы на него снизошел, наконец, переполнил его всего долгожданный покой. Он будто перестал ощущать тяжесть и ломоту своего старческого тела, будто не сидел, а легонько даже парил в кресле своем стародавнем, и ему стало хорошо и умиротворенно, как никогда в жизни.
Старый генерал совсем ненадолго вздремнул, и ему привиделась снежная равнина, над которой он продолжал все так же невесомо и теперь уж высоко парить. По ней еле-еле продвигался маленький согбенный старик с посохом. До боли знакомой была его фигура, походка, но он мучительно не мог вспомнить, кто же это. А когда очнулся, вздрогнув от хриплого окрика старого ворона с крыши вышки, уже совсем рассвело и ясны были до каждой складки знакомые очертания хребтов и сопок Куньлуня.
Он неотрывно смотрел на них, вознесшихся в вышину, и будто принимал их, впитывал в себя, желая унести с собой их возвышенную красоту и божественный покой, и невольно и со щемящей грустью подумалось: может, в последний раз…
И оказался почти прав.
Больше на вышку самостоятельно он уже не смог подняться.
Какое-то время с трудом еще выходил из дома наружу. Но высокие деревья заслоняли обзор, а ему как раз очень не хватало простора, открытого горизонта… Он быстро выдыхался, силы таяли. И он знал, что за каждым его движением с утроенным вниманием и любопытством следит старый контрабандист. Мало сказать, что это было неприятно. Обидно и унизительно чувствовать, видеть, что враг радуется твоей беспомощности. Должно быть, утолит наконец-то он свою месть, нарадуется…
Должно быть… Но сложен мир, и человек в нем тоже сложен. Нет, не так все просто, как кажется. И не все и не всегда происходит так, как вроде бы должно произойти…
Этот тоже сильно постаревший, обрюзгший от излишеств богатой и праздной жизни человек с жадным интересом следил, как сдает, как день за днем слабеет, упорно сопротивляясь немощи, некогда несокрушимый гигант.
Да, он должен был бы радоваться тому, что пережил вечного преследователя своего, увидел его конец и может считать их полувековую борьбу выигранной.
Но Чжан Чжень смотрел на генерала с непонятным самому себе странным чувством, душевным смятением, где жалость со страхом смешались в одно… За тот десяток лет, что они соседствовали-враждовали через дорогу, он успел пережить всё в себе, что раньше с такой энергией двигало его по жизни: жажду богатства и упоение им, непомерное самолюбие, разврат всяческих удовольствий. Он пресытился всем этим, теперь потерявшим в его глазах всякую цену, кроме денежной, он по-стариковски устал от этого и ничего уже не хотел, кроме покоя в душе. Но вот покоя-то и не было, а его место занял страх перед чем-то и жалость к себе… перед смертью страх? И перед нею тоже, перед неким высшим судом, по сравнению с которым куда как знакомые ему земные суды - просто забава. И порой, закрывшись от всех, он плакал… Да, бесстрашный и хитрый контрабандист, создавший в трех пограничных округах разветвленную сеть своих полубандитских "под-
разделений" и контролировавший едва ли не половину контрабандных товаров в стране, - он давился трудными, не дающими облегчения слезами, причины которых и сам не понимал…
И часть этой безысходной жалости к себе, незаметно как, в нем перешла и на умирающего - это было уже совершенно ясно - "непримиримого друга" своего по жизни. Тоже по большому счету не достигшего счастья, был уверен Чжан Чжень, которое, может быть, мимо них и между ними прошло…
Но мужество, с которым держался отставной генерал, одновременно и вызывало зависть, и восхищало, оставаясь для старого контрабандиста до конца не понятым, не понятным: почему не смиряется, не отдает себя в полную власть немощи и болезням? Зачем через силу, подтягиваясь за перила, втаскивает себя на сторожевую вышку? Откуда в нем, при его-то возможностях, эти неподкупность и нестяжательство, простые потребности, сама честность, наконец?! Да именно честность…
Эта его одиозная, глупая своей бессмысленностью честность нарушает весь существующий, устоявший в мире порядок вещей, разрушает всякий здравый смысл…
Когда Дин Хун перестал появляться во дворе и, по словам Денщика, окончательно слег и стал впадать в беспамятство, Чжан Чжень навестил его. Генерал в первый раз, кажется, даже не узнал его, находясь в полубреду; но потом как бы дал молчаливое согласие на его присутствие, и тот стал ухаживать за ним. Подолгу сидел около его кровати, слушал бессвязный бред старого пограничника, в котором пытался угадать некий потайной и глубокий смысл. Иногда он, казалось ему, начинал что-то понимать в нем, улавливать - но очередная волна больного бреда смывала все добытое понимание, смешивала все в нечто невразумительное и тоскливое. И тогда сидевший у изголовья больного рыхлый плешивый старик начинал беззвучно плакать о чем-то… о чем? Об иной, потерянной с молодости, судьбе? О завершившейся и у него тоже, считай, жизни? О тоске одиночества в этом мире?..
Почти каждый день приезжал на вороном жеребце молодой начальник пограничного участка Инь Си, любимый ученик старика. И если заставал у его постели соседа, то, разумеется, выгонял его прочь.
По ночам же Чжан Чжень уговаривал денщиков идти спать, а ему разрешить "немного посидеть с другом детства". И опять сидел, иногда задремывая, слушал бормотанье и вскрики бреда - чаще всего о том, что с той, вражеской стороны идет огромное войско или что прокрались через границу какие-то нарушители… такие минуты генерал был очень беспокойным, кричал, что "уйдут", порывался встать.
один из дней, когда генералу стало получше и он вполне пришел в себя, Чжан Чжень спросил его, хотел ли бы он подняться еще раз на сторожевую вышку, и по ожившему на минуту ответному взгляду понял: да, хотел бы… Он тут же вызвал плотников и велел им соорудить на канатах подъемник, которым старого пограничника, посаженного в кресло, доставили прямо на верхнюю площадку вышки.
Старый пограничник долго озирал ставшие родными очертания окрестных гор каким-то затуманенным, почти равнодушным взором. И, кажется, ничего уже не чувствовал, кроме огромной усталости.
округ него суетился Чжан Чжень, что-то подправляя, приказывая слугам принести то одно, то другое. друг старый генерал с каким-то странным, необъяснимым сожалением посмотрел на него. Чжан Чжень мгновенно почувствовал это и, поколебавшись, сказал:
- Ты… жалеешь меня?
- Да.
- Мне тебя тоже жалко…
- Меня не надо! - Генерал не принял сочувствия контрабандиста.
- Но как же - "не надо"?! Мы все достойны жалости, мы несчастны…
- Это ты несчастен. А я вполне счастлив. Я делал то, что хотел делать.
- Но я ведь тоже… Нет, я не хотел, но так уж получилось. Жизнь нас об этом не спрашивает…
- Спрашивает. А за свои грехи надо держать ответ! Но я не судья тебе… я только пограничник.
- И ты меня простишь?
- Простил… и что тебе мое прощенье? - Генералу говорилось трудно, с передышками. - Ты плакал… ночью. Ты сам судья. Себе.
- Но я не в силах судить себя… я не умею, не могу правильно судить!
- Да. Мы всего лишь… люди. Настоящие судьи ждут нас там… - Дин Хун слабо кивнул головой в сторону заснеженных вершин Куньлуня. - Там.