Граф в поезде

— Быть по сему.

Без предупреждения он протянул руку и разорвал ее лиф посередине, разбросав маленькие жемчужные пуговицы по капризам судьбы, их стук поглотил шум поезда. Несколькими довольно ловкими и загадочными движениями он сорвал порванную ткань, корсет и сорочку и бросил их в тень.

Прежде чем они приземлились, она внезапно оказалась под ним на спине и лениво смотрела вверх с открытым ртом от изумления, пока он снимал с нее юбки и нижнее белье, снимая их с ее тела с нечестивым мастерством.

Вероника не знала, то ли впечатляться, то ли завидовать, когда он бросил все это в изножье кровати. А потом она забыла, о чем думала, когда исчезли его брюки и ботинки.

Он лежал на ней прежде, чем она успела прийти в себя, низкое рычание эхом раздалось в его горле, когда он смотрел на нее так, как будто развернул единственный подарок, который он когда-либо желал.

Его рука сомкнулась на ее груди, его ладонь потерла чувствительную вершину, съежившуюся от зимнего холода и неистовства ее возбуждения. Он гладил и ласкал ее, лепил ее, как глину в руке скульптора, пока его губы находили отвердевший сосок и дразнили его до почти болезненного пика.

Она уже была готова к нему, и теперь выпустила влагу потребности, ее тело таяло, готовясь к нему. С хрипловатым звуком, в котором она не узнала свой собственный голос, она впилась ему в губы, впившись пальцами в его череп.

Пососав одну грудь, а затем другую, он провел губами по нескольким ее ребрам, пытаясь пробраться к ее лону.

— Нет. — Она потянула его за волосы, чтобы остановить, и он посмотрел на нее с бессловесным вопросом. — Просто… Просто… Будь со мной, хорошо?

Ее щеки горели, когда она выражала в словах то, что хотела. Слова, которые теперь казались почти недостаточными для того, о чем она его просила.

Он поцеловал тонкую, чувствительную кожу под ее грудью с озорной улыбкой. Одним плавным, изящным, очень хищным движением он двинулся вверх по ее телу, приподняв ее колено и обхватив его бедром.

Его толстый член скользнул в складки, защищающие нежное отверстие ее тела.

— Я с вами, миледи.

— Тогда… пожалуйста.

— Простите, что вы сказали, я не расслышал? — прохрипел он, остановившись над ней, всматриваясь в ее лицо. Мышцы на его шее казались настолько напряженными, что их можно было разорвать, а морщинки на ней теперь превратились в глубокие бороздки, сковывающие его. Этот ублюдок собирался заставить ее сказать это.

— Трахни меня.

Издав звериный звук, он уткнулся лицом в завесу волос рядом с ее ухом и погрузил свой член глубоко в ее тело.

У нее вырвался сдавленный вздох удивления, когда удовольствие сопровождалось небольшими толчками дискомфорта.

Он на мгновение завис над ней, его рука сжалась от силы, поддерживая свой вес, а другая схватила ее за бедро, когда она крепче обхватила его за талией.

— Милая, черт, ты мокрая. Теплая. Тугая. Идеальная. Боже! — Каждое слово вырывалось на одном дыхании, а он оставался неподвижным, позволяя ей приспособиться к его вторжению.

Как она могла не знать, что так должно быть? Никаких укусов и борьбы. Никакой боли или давления на сжатое тело. Она была настолько поражена несоответствием между этим моментом и событиями, которые она пережила со своим мужем, что слезы зажглись у нее на глазах. Слезы счастья. Вот что значит, принять мужчину в свое тело.

Вероника наслаждалась полнотой. Разливающееся тепло его над ней, внутри нее. Твердый, гладкий и горячий везде. Лихорадочный зверь из плоти и стали.

Внезапная первобытная потребность двигаться охватила ее, и она шире раскрылась под ним, приподняв бедра, приглашая двигаться.

Себастьян поперхнулся стоном, но подчинился ее молчаливому приказу, сначала покачивая бедрами, проверяя ее реакцию движениями, одновременно осторожными и уверенными. Ее имя вырвалось из его горла, резкое и незвучное, затерянное в звуках грозы, собирающейся вокруг них обоих.

Она прижалась к нему, подняв другую ногу, чтобы ввести его глубже, обхватив икрами изгиб его мускулистой задницы.

Себастьян не поцеловал ее. Он не напевал сладких слов и не гладил ее по волосам.

Он смотрел. Каждое движение ее мышц, каждое движение ее ресниц. Когда она приоткрыла губы, и как быстро ее дыхание входило и выходило из нее, когда он двигался. Подстраивая свой ритм в соответствии с ее молчаливыми инструкциями, он продвигался глубже, сильнее, быстрее, пока она не превратилась в дикое, невнятное существо, состоящее только из хаоса и блаженства. Ее ногти впились в его руки и в его спину, она несколько раз прикусила его, пока он, наконец, не прорычал в ответ, хлопнув ее бедрами в беспощадной войне за освобождение.

Ее восхождение было похоже на поезд под ними. Ритмичный, неудержимый, проносящийся сквозь нее со всей возможной для человека скоростью, позволяя каждому сосуду и сухожилию, с головы до пят, осознавать свое эфемерное присутствие.

Смутно она услышала над собой гортанный рев. Почувствовал, как он сжимается и дрожит, а его движения становятся менее размеренными и более неистовыми.

Затем они обнялись в свободном падении, как орлы, и земля устремилась к ним.

Пусть так. Ей было все равно. Она могла разбиться о камни и не почувствовать ничего, кроме расплавленного удовольствия от своей крови и блаженства от его горячего семени, изливающегося на ее сосуд чрева.

Вероника представляла собой не что иное, как нежную лужу усталости, когда его лоб наконец коснулся ее лба. Какое-то время они вместе дышали в тишине. Глаза открыты. Тела слились.

После того, как нежный поцелуй разорвал дикость их слияния, он отстранился от нее и пошел в ванную. Вернувшись с полотенцем, он вымыл ее, говоря мягкие слова, которых она не могла понять, не говоря уже о том, чтобы на них ответить.

Он снова ушел и вернулся, чтобы погасить свет и лечь под одеяла. Устроив вокруг нее одеяло, он свил гнездо изгибом своего тела и затащил ее в него.

Устроившись в его созданом гнезде, Вероника поняла, что почти не спала после Лондона. Из-за беспокойства по поводу Веллеров и успеха этого заговора…

Страх и неуверенность витали в холоде за пределами их кокона. Между ними было так много еще невысказанного.

— Не делай этого, — выдохнул он в гребень ее уха, покусывая его без зубов.

— Хм?— Она все еще не могла собраться с силами, чтобы произнести настоящие слоги.

— Не начинай бояться завтрашнего дня. Свет рассветет, миледи, и все будет хорошо. Мы скажем то, что не можем сказать в темноте.

Вот чего он не понимал, подумала она, прижимаясь ближе к его большому телу, позволяя волоскам на верхней части его бедер щекотать ее зад.

Она могла сказать ему что угодно в темноте. Что она привязалась к нему. Что она думала о нем. Оплакивая его. Скучаю по нему. Фантазируем о нем. Это были маленькие секреты, которыми она могла поделиться под покровом ночи.

Но свет дня был для правды. А правда заключалась в том, что Себастьян Монкрифф мог с любовью думать о ней, как о бывшей любовнице… Вероника, однако, никогда не переставала тосковать по его рукам. За это.

Она никогда не переставала желать его, даже когда он уходил.

Twelve

Вероника проснулась, окутанная темным ароматом Себастьяна и роскошными воспоминаниями об их занятиях любовью. На мгновение она забыла, что мир готов разлучить их, пока она не протянула руку и не обнаружила, что его половина кровати пуста.

Теперь она мчалась со всей возможной скоростью по темным, тесным коридорам поезда, молясь, чтобы не опоздать.

Рано утром они уезжали из Венеции. Лишь немногие пассажиры были на ногах. Они смотрели на нее, как будто пытаясь понять, призрак она или сумасшедшая, когда она бежала босиком и одетая только в сорочку и бархатный смокинг с поясом, которые она нашла в его гардеробе.

Что, если уже было слишком поздно? Что, если она не сможет изменить его мнение? Что, если…