Страница 61 из 68
Когда начались увольнения, Ондржея выбросили одним из первых. Болденка дала ему не только профессию и работу, он прошел на ней и жизненную школу. У него был горячий нрав и открытый характер, его яркая внешность и острый ум притягивали горняков, и он вел их за собой на прямые столкновения с хозяевами, для них он стал бельмом на глазу. До войны членство в партии не привлекало Ондржея, по крайней мере, насколько мне известно, он туда не стремился. Он вступил в партию уже во время второй мировой войны, когда она была в глубоком подполье, в самый тяжелый для коммунистов период. Этот факт говорит об Ондржее больше, чем любой другой.
— Этот независимый анархист вылетит первым, — заявил известный еще во времена Первой республики горный инспектор Сикора, когда на Болденке за плотно закрытыми дверями тщательно отбирали «смутьянов и большевистский сброд», чтобы тут же уволить.
Ондржей очутился на мостовой. Дома у него был четырехлетний сын и хрупкая, не очень здоровая жена, которая при вторых родах разрешилась мертвым ребенком.
Сколотив компанию себе подобных, он уехал в Бельгию.
На Болденке, даже во времена, когда она дослуживала свой век и которые я сам пережил, никогда легко не жилось. Но о Бельгии Ондржей, возвратясь, рассказывал истории, где рукоприкладство мастеров было еще не самым худшим.
Ондржей побаивался своей горячей натуры и огромной физической силы. Он боялся, что сгниет в чужой тюрьме, вдали от жены и ребенка. И тогда вспомнил о своем другом, борцовском, ремесле. Он распрощался с негостеприимной шахтой и притащился домой с цирком, с несколькими сотнями крон в кармане и с веселой, пестрой дворняжкой, которая привязалась к нему возле какого-то цирка.
Все последующие годы, вплоть до оккупации, Ондржей постоянно отсутствовал. Он скитался по стране с цирками и балаганами, был и подсобным рабочим, и «Таинственной маской», и смотрителем диких животных, а иногда, напялив клоунский наряд, кричал с подмостков гнусавым голосом:
— Господа обманщики, господа обманщики! Я вам буду гофорить карош анекдота!
Уже тогда в борцовском мире было известно имя Густава Фриштенского[8]. Ондржей встречался с ним во время своих скитаний, и знаменитый борец заинтересовался могучим кузнецом. Но Ондржей не хотел идти к нему. Он уже не был шестнадцатилетним подростком, которого можно было выдавать за чудо-ребенка. У него была профессия, жена и сын. К цирковым скитаниям он прибегал как к выходу лишь в случаях самой горькой нужды. Своей хрупкой Йозефке он посылал деньги и приветы из дальних городов, а в душных комедиантских повозках обнимался с иноземными циркачками. Домой он возвращался, только когда перекрещивались их пути-дороги.
Во время последнего возвращения его и застигла оккупация.
Болденка снова расщедрилась. Война требовала угля. Однако Ондржея хорошо помнил его бывший мастер, и работы по специальности для него не нашлось. Ондржей поступил на скверно оплачиваемую должность откатчика. Позднее он попал в ряды забойщиков и стал зарабатывать лучше. Прекратились бродячие походы в цирковых фургонах, кончились постоянные заботы о куске хлеба. Однако другие, более серьезные проблемы дали знать о себе.
Ондржей основательно пригляделся к миру. Кое-что ему уже было ясно, чего только он не передумал. Он давно уже понимал, почему большая часть опекишей идет поросятам хозяина, а меньшая — пекарскому подмастерью. Он научился видеть невидимое, слышать неслышимое, угадывать подводные течения в человеческом поведении и мышлении.
Он знал, ждал, что люди придут к нему.
— Эй, Ондржей! — окликнул его как-то раз на работе приятель Эда Чермак.
Хорошо знакомое обращение друзей и тон его заставило Ондржея, по горняцкому обычаю, присесть на корточки.
— Ну что? — спросил он с наигранным безразличием.
— Ты всегда был свой парень! — бросил вскользь Чермак.
— Чего не знаю, того не знаю, — ответил Ондржей, вспомнив, наверное, свои приключения в цирковых вагончиках.
— Так я это знаю, да и другие тоже, — не сдавался Чермак.
— О чем речь? — Ондржей перешел от прощупывания к разговору в открытую.
— О том, — сказал Чермак, — что в этой дыре попусту расходуется взрывчатка для победы великогерманского рейха. За здорово живешь тут бросаются материалом, который сгодился бы в другом месте.
— А как ты это себе представляешь? — допытывался Ондржей. — Ведь взрывчатка под строгим контролем…
— Мы это себе представляем так, — Чермак сделал ударение на первом слове, — можно спалить ее меньше, чем запишет в книжечку штайгер… Остаток уже ждут в другом месте.
— А что штайгер? — спросил Ондржей.
— В порядке, наш человек. И если из-за этого не доберешь в получку, он запишет тебе «липу»…
— Я не спрашивал о деньгах, — сказал Ондржей, еще недавно ради денег исколесивший пол-Европы, и выпрямился на затекших ногах.
Так он стал членом нелегальной коммунистической ячейки.
Партийная организация, годами преследуемая гестапо и службой безопасности, продолжала свою работу. Многие ее члены были казнены или сидели в концлагерях. Партия, загнанная в глубочайшее подполье, искала на Болденке новые связи, новых соратников. Одним из них стал и Ондржей.
Его жена ни о чем не знала. Дома он держался как обычно, был спокоен и добросердечен. Лишь вечером перед сном иногда уверял жену, что любит ее как прежде, когда они вдвоем бродили ночами по терриконам. Иной раз он делился с ней своими соображениями, какой будет жизнь после войны, или ронял замечание, что, если вдруг что-то случится, она должна воспитать Пепика так, как если бы он воспитывал его сам.
Йозефка в полусне обещала, не связывая эти разговоры ни с чем иным, кроме его работы. Ведь он теперь был забойщиком, а Болденка каждый год, главным образом перед рождественскими праздниками, требовала своей дани.
Гестапо усилило свою тайную деятельность, особенно в период гейдрихиады[9]. Агенты наводнили пивные, заводы, привокзальные залы ожидания. Болденскую ячейку раскрыл какой-то Голуб, бывший горняк из Пршибрамской области. Один из шахтеров-подпольщиков, привыкший к вечному чувству товарищества под землей, как-то ляпнул, что в Новой Европе даже такое товарищество потеряло силу. Как это, собственно, было, никто никогда так и не установил. После войны Голуба повесили. Перед смертью он рассказал, что Болденскую ячейку выследил чисто случайно, шестым чувством прирожденного шпика.
О готовящемся ударе гестапо болденские товарищи узнали слишком поздно. Чермак постучался в окно казенной квартиры Ондржея как раз в ту минуту, когда гестаповская машина с командой из четырех человек заворачивала к шахтерскому поселку Хабешовне.
Три гестаповца ворвались в маленькую кухоньку с пистолетами в руках, и один из них скомандовал:
— Хальт! Руки за голову и повернуться к стене! И без глупостей! Мы любим стрелять и стреляем метко.
Это замечание гестаповец бросил, подметив недоброе выражение глаз Ондржея. Они пришли арестовать шахтера, изнуренного тяжким трудом и скудным военным пайком, а встретили тут двоих, один из которых напоминал рослого гладиатора.
Они вытащили из постели перепуганную, ничего не понимающую Йозефку и перевернули вверх дном всю ее скромную квартирку. Несколько раз пнули и маленького Пепика, который спросонья мешался у них под ногами в этой сутолоке.
Ондржею и Чермаку надели наручники. Ондржей мрачно разглядывал свои браслеты. Он выглядел, словно силач на ярмарке, готовящийся к выступлению.
Гестаповцы кивнули на дверь.
Была морозная, январская ночь.
Возле гестаповской машины крутился промерзший водитель. Он безуспешно пытался завести ручкой заглохший и застывший мотор.
Самый высокий и толстый гестаповец, выждав с минуту, раздраженно оттолкнул его и попробовал сам крутануть ручку.
Мотор два раза простуженно кашляпул и смолк.
8
Густав Фриштенский — известный чешский борец.
9
То есть в 1943 году, после убийства гитлеровского протектора Чехии Гейдриха.