Ты только вернись

После обеда они с мамой будут стоять у лифта, и думать, каждая о своем. Через полминуты лифт откроет двери, она попросит маму нажать на первый, только самой, и мама поднимет ее к панели, и маленький пальчик нажмет на заветную кнопку. Выйдя из дома, они обязательно пойдут в сторону магазина, немного отклоняясь от прямого маршрута, чтобы заглянуть на детскую площадку – вдруг там Юля с Настей сейчас гуляют… Сегодня площадка пустая, ушли уже, наверное. Ну и ладно. Они с мамой пойдут до ближайшей булочной, и купят там муки, потом в продуктовый, и обратно домой – делать папе сюрприз.

По приходу домой, вместе, наперегонки, они станут мыть руки, потом разложат купленные продукты на кухонном столе. Изваляв своими маленькими ручками в муке все и вся, даже свое лицо и волосы, она непременно окажет маме неоценимую помощь, и, умывшись, отправится проведать, в соседнюю комнату, свою маленькую семью. А вечером папа вернется с работы, все дружно поужинают, и лягут спать, не забыв прочитать ей еще одну ее любимой сказки, естественно.

Ей хотелось так жить, но взрослые решили иначе. Не разобравшись в своих проблемах, они, совершенно не задумываясь, принесли ее в этот мир. Легкий холодный ветерок в их отношениях, к моменту ее рождения, уже перерос в порывистый, к ее пяти годам вырос до шквалистого, пока вовсе не превратился в торнадо.

Бесконечные попойки родителей на кухне, для семилетней девочки, стали обычным делом. Сидя у себя в комнате, она слышала сначала отрывки сомнительного веселья, ближе к утру же, ее будили невнятные вопли и грохот битой посуды. Иногда, ночью, в ее комнату вбегал пьяный папа, хватал ее, спящую на паласе, и увозил на такси к очередной своей знакомой. По возвращению домой, она могла не видеть маму до полугода, может даже и больше. Каждый день папа куда-то уходил, а она часами стояла на подоконнике, расплющив кончик носа о стекло, и наблюдала за детьми на детской площадке. Бывало, даже замечала, как люди внизу показывали на нее пальцем.

По возвращении мамы, она радовалась. Радовалась не больше минуты – ровно до тех пор, пока папа не закрывал входную дверь одной рукой, а во второй, в пакете, не гремели злосчастные бутылки. Во время очередной ссоры, и их с папой ночного побега, ее мама умерла у себя в кровати.

3

В пиалу из темного полупрозрачного стекла, купленную им некогда в каком-то дешевом магазинчике, воткнулись, поочередно, два корявых бычка, источая две последние слабые струйки дыма, что уже вряд ли достигнут некогда белой обивки потолка крылечка. Заходить обратно в дом было всегда проще – котенок вовсе не пытался проскочить в любую удобную щель, а лишь спокойно лежал на его летних кедах, в томительном ожидании, в очередной раз, странный завтрак Больших.

Вскочив на стул, а затем и на стол, он замер, уткнувшись носом в горячую поилку. Из той шел пар, скручиваясь и исчезая, едва оторвавшись от странно пахнувшей жидкости. Робко подошел ко второй – то же самое, опять отпрянул, и уселся посередине стола ждать большие миски. Вот и они, сначала одна, потом вторая. Нюхать их можно только издалека, иначе не дадут больше на столе сидеть и смотреть. Большая, она ненадолго отошла, и вернулась со странными блестящими штуками, положила их на края мисок, и села. Оставалось дождаться, когда он, большой, выйдет из странной комнаты, где его самого частенько запирали, и начнется самое интересное. Шум воды, потом другой шум воды, и вот оно:

– Приятного аппетита, любимый!

– Спасибо, и тебе, малышка!

Блестящая штука опустилась на желтый шарик, и тот потек ровными полосками вбок, по большой миске, быстро превращаясь в одно большое желтое пятно. Затем большой стал разрывать его на части, подцеплять и класть кусочки себе в рот. Мельком посмотрел в сторону Большой – там происходило то же самое. Потом они стали хватать поилки, и наклонять их ко рту. Наконец, зрелище ему наскучило, он спрыгнул со стола, и побрел к лотку. Там сделал кошачьи, не менее интересные дела, и принялся неистово закапывать свое произведение.

Наконец, выбившись из сил, и потеряв всякую надежду скрыть запах им содеянного, он вышел из своего лотка, и побрел обратно к столу. Большие, судя по звукам и только им понятным разговорам, уже заканчивали завтракать. Он уселся у ножки, и стал ждать, ждать продолжения утра, с маленькой надеждой на то, что сегодня Большой надолго не исчезнет за огромной тяжелой дверью, там, куда ему можно лишь смотреть, сидя на подоконнике.

Будучи еще совсем маленьким, он уже изучил их повадки – сегодня они оба, а не только она, проснулись очень рано, а это значит, сейчас они встанут из-за стола, она будет убирать миски и поилки в раковину, а он пойдет на второй этаж, в свою тайную комнату. Он станет выносить из нее какие-то коробки, и складывать их у лестницы. Коробки драть, почему-то, нельзя, но осторожно заглядывать в них можно. В некоторые, что не были заполнены до краев, иногда удавалось забраться, но каждый раз он был обнаружен, и аккуратно извлечен.

Теперь, когда Большой выставил все коробки у лестницы, и закрыл, до сих пор неизведанную им комнату, он будет спускать их на первый этаж, потом на крыльцо и, распахнув пасть громадине, на которой его когда-то привезли в этот дом, станет складывать ношу в нее. Помощь ему, конечно же, не помешает, а потому – решил он – буду медленно спускаться по ступеням, прямо перед его сандалиями.

– Лен.

– Что?

– Забери, пожалуйста, Честера, совсем спускаться не дает.

Нежные руки подхватили его, где-то в середине пролета, отнесли в комнату, где часто шумела вода, и закрыли дверь, прямо перед носом, намеревавшимся ловко выскочить из временной узницы. Ну, вот и все, теперь он точно понимал, что до вечера не увидит Большого.

4

Перед его отъездом на работу они, как обычно, снова курили на крыльце. Абсолютно безоблачное, еще бледно-голубое утреннее небо, уже предвещало аномальную жару. Не было еще и восьми часов, как не было и привычной утренней прохлады. Солнце, едва коснувшись оголенных частей тела, словно кальмар добычу, довольно быстро нагревало кожные покровы, к полудню обещая заставить помучаться все живое, находящееся под ним, а не под кондиционером, и уж точно прикончить пару-тройку сотен сердечников.

– Малыш, я так не хочу, чтобы ты уезжал.

– Я тоже не хочу. А деньги кто будет зарабатывать?

Ее лицо, вдруг, исказилось в гримасе капризного ребенка, вот-вот собирающегося разрыдаться. На лбу и между бровями застыли глубокие складки, что когда-то непременно станут морщинами, уголки губ опустились, глаза же, разве что еще без намека слез на кромках нижних век, смотрели на него будто с мольбой.

– А вдруг с тобой что-нибудь случится?

Едва скрыв свое раздражение, и без того шумящее словно рой запертых в улье пчел, на летней пасеке, в период самого пика цветения липы, раздражение от предстоящей работы, от предвосхищения безумно жаркого дня, что заставит не раз впитывать в себя льющийся с лица пот старую майку, предусмотрительно оставленную на подлокотнике в машине, он, глядя ей в глаза, никак не изменился в лице, такова мужская участь.

– Лена, ну что со мной может случиться?

– Не знаю, авария, например. Что мы будем без тебя делать? Хотя да, ты водишь хорошо.

Он выпустил большой клуб дыма, на секунду задумался, и стряхнул довольно длинную изогнутую колбаску пепла на ступени.

– Смотри, придумал. Если со мной что-то случится, как ты говоришь, то ты берешь, продаешь таун, покупаешь однушку где-нибудь в Красногорске, оставшиеся деньги кладешь в банк, и живешь на проценты, плюс к этому твоя пенсия. Как тебе?

Она на мгновение, ошарашенная, задумалась, даже лицо приняло ровный вид, как вдруг снова нахмурила брови. Взгляд ее стал твердый и решительный, от такого люди обычно отворачиваются, дабы не видеть своего жалкого отражения в нем.