Идеалист

Не однажды уговаривал он её не подниматься в такую рань, ждать его дома, не бежать по ночным улицам к вокзалу – сумеет сам добраться до такси! – Зоя будто не слышала его. Даже когда он не предупреждал телеграммой о своём возвращении, она, и за сотни километров соединённая с ним чуткой телепатической связью, безошибочно определяла день его приезда. Ищущие его глаза уже привычно находили на избранном ею месте одинокую родную фигурку, застывшую в терпеливом ожидании, и от непреклонной её верности будто омывало его волной тёплого благодарного чувства. Пусть не было в этих встречах того первого нетерпеливого романтического порыва, словно ветром несущего к нему Зойку сквозь людские толпы, - годы близости научили их сдержанности. И когда по ступенькам он осторожно спускался на платформу, она, завидя его, подходила, прижималась к нему, как бы даже зачужавшему в сторонних делах и разлуке, радуясь и укоряя, говорила: «Пять дней, пять ночей, ещё семь часов, и ещё двадцать минут ты был где-то там, не со мной!...». И ощутив, наконец, ласковое повинное прикосновение его губ к своим губам, освобождала его от сумок и портфеля, озабоченно подставляла согнутую руку, вела на привокзальную площадь к стоянке такси.

Что крылось за данным видением? Почему именно сейчас, наблюдая, как старается Зоя вернуть его к работе, он вспоминает почти безлюдный ночной перрон, сиротно её фигурку под мокрыми облетающими деревьями, ласково укоряющий за разлуку её взгляд? И посему так щемит сердце от этой её заботы?..

Обиходив для Алексея Ивановича его комнатку, Зоя, придав голосу таинственность и значительность, сказала:

− А для того, чтобы ты не смел и помыслить отступить, ставлю перед тобой вот это… - Зоя развернула, установила на подоконник где-то раздобытую копию скульптуры, когда-то, при посещении Третьяковки, привлёкшую их взор и мысль, - мужская фигура, напряжённая в упорном усилии, перековывающая меч на орало.

− Начнёт слабеть твоя воля, взглянешь и… Ну, ты знаешь, что делать, когда даже нет сил!.. – Зоя обняла, прижалась щекой к сплошь поседевшим его волосам, ушла тихонечко, оставив Алексея Ивановича обживать в раздумьях новое место работы и жизни.

Маленький телевизор, привезённый Зоей из города, Алексей Иванович плотно накрыл стареньким одеялом, как укрывают до срока вещь, ставшую ненужной.

Но привычку читать перед сном они сохранили. Только теперь Зоя читала вслух. Читала Пушкина, Гоголя, Толстого, Чехова, стараясь их мыслями и художественным величием возвратить Алексея Ивановича к своим творческим усилиям.

Как-то отложив читаемую книгу, Зоя осторожно спросила:

− Алёша, ты не забыл четыре принципа Камю? – и перечислила: - Первое: жить среди природы. Второе: быть любимым. Третье: отказаться от честолюбивых замыслов. Четвёртое: творить. Не кажется ли, что они очень, очень близки тебе?..

Зоя, как всегда, угадала его мысли. Он промолчал, только благодарно погладил тёплую, и теперь отзывчивую на ласку её руку.

Среди неба, лесов и вод Алексей Иванович постепенно освобождался от тяготивших его мыслей. Суетные вопросы прошлой жизни какое-то время томили размышляющий его ум. Потом как-то сами собой отпали. Как отпадает в подступившую осень листва дерев, готовящихся к иной поре жизни. Здесь, в уединении, в спокойной череде дней и ночей, изменяющих всегда, казалось, в лучшую сторону, зримое лицо земли, Алексей Иванович всё настойчивее искал в себе и в окружающей его жизни ответы на главные вопросы человеческого бытия.

Изо дня в день, упрямо, с душой, будто стиснутой присохшими к ранам бинтами, сидел он за столом, исписывал ещё неясными мыслями страницу за страницей, - возвращал себя к сотворению зримого им мира, в котором человек шаг за шагом возвышал себя до Человека.

3

Как-то в поздний, ещё светлый час не угасшего летнего дня, зашла к ним Васёнушка. Присела у стола без привычной улыбчивости, сидела, разглаживала в задумчивости загнувшийся уголок клеёнки. Намолчавшись, вздохнула тяжко, проговорила:

− Вечор вышла на волю – тишина кругом. По всему селу тишина! Будто вымерло село: ни голоса, ни смеха. Одни окна голубятся от этих самых телевизоров. А бывало-то, в самое это время стукоток по всем дворам, мужики косы отбивают. Девки с парнями свиданки загадывают.

Песни, смех, переклик, гармошки молодость сзывают. Ребятишки от дома к дому перебегают, суматошатся, чуя луговое раздолье. А ныне – ни единой души в улице! Дворы пусты. Будто все крестьянские заботы отошли!.. В конце села углядела – вроде стоит кто-то. Подхожу, а это баба Дуня, Авдотья Ильинишна. Вся в чёрном, и на голове чёрный плат.

− Ты, что это, баба Дуня? – спрашиваю, глазам не веря.

Она в ответ:

«Всё, Васёнушка, жизни конец. Люди от земли отворотились. Помирает село. До поминок не доживу. Теперича вот прощаюсь…»

− Господи, что с сёлами-то стало?... Что с матушкой-Россией сотворилось?!

Зоя занималась самоваром, услышала, громыхнула трубой, предостерегая Васёнку от мрачных откровений. Васёна поняла, усмехнулась горестно. Посмотрела на Алексея Ивановича, посмотрела так, что увиделась в скорбном её взгляде вся беспросветность жизни нынешней, от берегов Невских до скал Камчатских. Поник седой головой Алексей Иванович, накрепко сцепил руки, будто в руках и свои скорбные мысли зажал. А мысли из под рук вырывались, душу истязали: «Годков бы сорок с плеч скинуть, - думал, - не иначе б на баррикадах оказался! Лучше бы уж там, чем вот, так, в себе пересиливать. Да куда уж на моих-то ходулях?!. Ум ярится. Ум ещё ярится. Да что людям одинокий мой ум?!.».

А Васёнка в поникшем Алексее Ивановиче углядела свою вину, повинилась:

− Прости, Алёшенька. Долю твою напасти и теперь не оставляют. А я ещё своих добавляю!

Алексей Иванович несогласно качнул головой:

− Нет, Васёнушка, себя не кори. Напастей и на твою долю сверх возможного досталось. Вы же с Макаром Константиновичем устояли? И мы с Зойченькой устояли. Значит, есть что-то выше всех мерзостей, что вброшены в нашу жизнь!

Зоя, встревожено вслушивающаяся в разговор, принесла самовар, выставила на стол чашки, как-то даже жалобно попросила:

− Васён, можешь ты о чём-нибудь хорошем?

Васёнка, глянула понятливо, улыбнулась, сказала по-матерински мягко:

− Могу, сеструшечка. Могу. Бывает и из худого доброе глянет. Такое и у нас случилось. Когда новая власть призвала людей бежать из общей жизни, из четырёх сотен семигорцев, веришь ли, Алёша, только двум мужикам в отдельности жить захотелось!..

Как думаешь, сеструшечка, хорошее это или плохое? Горестно, ой, горестно порой бывает. А всё верится: уму людскому не век в паутине быть. Люди – не мухи. Птаха и та паутину рвёт. А тут – люди!.. Алёшенька, прости ещё раз, но спросить хочу: ты и впрямь насовсем отошёл от общих делзабот? – Боль была в глазах Васёнки – не могла поверить тому, о чём спросила.

Алексей Иванович, долго молчал, смотрел на разросшуюся под окнами, притемнившуюся к ночи зелень, мысли далеко ушли. Чувствовал он настороженное ожидание Васёнки, и как страдальчески напряглась Зоя в болезненном старании оградить его от уже непосильных для него забот, - всё чувствовал. И сказал вроде бы сам себя спрашивая:

− Не знаю, Васёнушка, общее ли это дело. Но старался, и поныне стараюсь умы людские к жизни человеческой побуждать. Другого не было. Да и не будет.

Васёнка, всё также напряжённо глядя на Алексея Ивановича, что-то обдумывала, вроде бы приноравливала услышанное к своим мыслям, согласилась:

− Наверное, твоя правда, Алёша. Что хлебушек сеять, что умы наставлять. Только дума не уходит: стараемся из последних сил, сеем. Но скажи, Алёшенька, кто урожай-то соберёт?!.

4

Где бы ни был Алексей Иванович, за молчаливым столом наверху нового для них дома, в саду-огороде, помогая Зое обихаживать её грядки с ягодой или куртинки с пионами, на открытой ли терраске в полюбившемся кресле-качалке, доставленном из города опять-таки хлопотами Зои и располагавшем к отдохновению, - где бы ни был он, к чему бы ни прилагал всё ещё жаждущие деятельности руки, ум его неотступно был в работе, осмысливал недораскрытые тайны человеческого бытия.