Страница 3 из 5
Музшкола имени Бетховена в Харькове
Меня оттуда выгнали за профтак называемую непригодность.И все-таки не пожалею строфи личную не пощажу я гордость,чтоб этот домик маленький воспеть,где мне еще пришлось терпеть и претерпеть.Я был бездарен, весел и умен,и потому я знал, что я – бездарен.О, сколько бранных прозвищ и именя выслушал: ты глуп, неблагодарен,тебе на ухо наступил медведь.Поешь? Тебе в чащобе бы реветь!Ты никогда не будешь пониматьне то что чижик-пыжик – даже гаммы!Я отчислялся – до прихода мамы,но приходила и вмешивалась мать.Она меня за шиворот хваталаи в школу шла, размахивая мной.И объясняла нашему кварталу:– Да, он ленивый, да, он озорной,но он способный: поглядите руки,какие пальцы: дециму берет.Ты будешь пианистом. Марш вперед! —И я маршировал вперед. На муки.Я не давался музыке. Я знал,что музыка моя – совсем другая.А рядом, мне совсем не помогая,скрипели скрипки и хирел хорал.Так я мужал в музшколе той вечерней,одолевал упорства рубежи,сопротивляясь музыке учебнойи повинуясь музыке души.Медные деньги
Я на медные деньги учился стихам,на тяжелую, гулкую медь,и набат этой меди с тех пор не стихал,до сих пор продолжает греметь.Мать, бывало, на булку дает мне пятак,а позднее – и два пятака.Я терпел до обеда и завтракал так,покупая книжонки с лотка.Сахар вырос в цене или хлеб дорожал —дешевизною Пушкин зато возражал.Полки в булочных часто бывали пусты,а в читальнях ломились ониот стиха, от безмерной его красоты.Я в читальнях просиживал дни.Весь квартал наш меня сумасшедшим считал,потому что стихи на ходу я творил,а потом на ходу, с выраженьем, читал,а потом сам себе: «Хорошо!» – говорил.Да, какую б тогда я ни плел чепуху,красота, словно в коконе, пряталась в ней.Я на медную мелочь учился стиху.На большие бумажки учиться трудней.Деревня и город
Когда в деревне голодали —и в городе недоедали.Но все ж супец пустой в столовойне столь заправлен был бедой,как щи с крапивой, хлеб с половой,с корой, а также с лебедой.За городской чертой кончалисьбольница, карточка, талон,и мир села сидел, отчаясь,с пустым горшком, с пустым столом,пустым амбаром и овином,со взором, скорбным и пустым,отцом оставленный и сыноми духом брошенный святым.Там смерть была наверняка,а в городе – а вдруг устроюсь!Из каждого товарнякассыпались слабость, хворость, робость.И в нашей школе городскойкрестьянские сидели дети,с сосредоточенной тоскойсмотревшие на все на свете.Сидели в тихом забытье,не бегали по переменками в городском своем житьевсе думали о деревенском.«Шел фильм…»
Шел фильм.И билетерши плакалисемь раз подряднад ним одним.И парни девушек не лапали,поскольку стыдно было им.Глазами горькими и грознымиони смотрели на экран,а дети стать стремились взрослыми,чтоб их пустили на сеанс.Как много создано и сделанопод музыки дешевый громиз смеси черного и белогос надеждой, правдой и добром!Свободу восславляли образы,сюжет кричал, как человек,и пробуждались чувства добрыев жестокий век,в двадцатый век.Золото и мы
Я родился в железном обществе,постепенно, нередко – ощупьювырабатывавшем добро,но зато отвергавшем смолоду,отводившем всякое золото(за компанию – серебро).Вспоминается мне все чащеи повторно важно мне:то, что пахло в Америке счастьем,пахло смертью в нашей стране.Да! Зеленые гимнастеркивыгребали златые пятерки,доставали из-под землии в госбанки их волокли.Даже зубы встречались редко,ни серьги, ничего, ни кольца,ведь серьга означала метку —знак отсталости и конца.Мы учили слова отборныепро общественные уборные,про сортиры, что будут блистать,потому что все злато мирана отделку пойдет сортира,на его красоту и стать.Доживают любые деньгине века – деньки и недельки,а точней – небольшие года,чтобы сгинуть потом навсегда.Это мы, это мы придумали,это в духе наших идей.Мы первейшие в мире сдунулизолотую пыльцу с людей.