Страница 35 из 65
И она повторяла, улыбаясь, кивая головой:
— Счастливо доехать. Всего наилучшего. И вы тоже будьте здоровы…
Наконец все позади. Поезд, должно быть, уже ушел. Носильщик сдал ее вещи в камеру хранения. Она одна, в чужом городе, о котором раньше никогда не приходилось слышать.
Было холодно, но не ветрено. В лиловых сумерках темнели деревья, кое-где светились окна домов, острые лучи света ложились на притихшую землю.
Улицы были то узкие и гористые, то внезапно просторные, как бы вставшие во весь рост, загадочные и молчаливые улицы незнакомого города.
Грустная осенняя луна несла свой бледный свет над домами, деревьями, над льдисто поблескивающей рекой, в которой отражались быстрые, сменявшие друг друга облака.
На углу, возле крайнего дома, темнела узенькая скамейка. Женя села, с наслаждением вытянула ноги. Ее охватила такая глубокая, безмерная усталость, что хотелось лечь, закрыть глаза и никогда не вставать больше.
Но она не легла, а сидела, прислонясь спиной к шероховатым доскам забора, за которым шла какая-то своя, далекая от нее жизнь.
Время от времени тонко повизгивала собака, должно быть во сне.
«Щенок, — подумала Женя. — Что ему снится, интересно? Наверное, видит себя большим, взрослым псом, которого боятся все окрестные собаки».
Потом послышались чьи-то тяжелые шаги, хрипловатый женский голос произнес, зевая:
— До сих пор тесто не поднялось. Еще в обед поставила, а оно ну хоть бы чуток поднялось!
Заметно ломающийся мальчишеский баритон сказал, торопливо глотая слова:
— А ты, мам, погоди, утром поднимется.
— Чего уж тут ждать, — сказала женщина. — Пойду трубу закрою.
Скрипнула дверь, — должно быть, она вошла в дом. Мальчик крикнул вдогонку:
— Мам, ты мои тетради не трогай. Я еще географию не кончил.
Чужая жизнь казалась такой ясной и невозмутимой.
Вот в комнате, на столе, лежат тетради и атлас, мать закрыла трубу в печке. Тепло, половицы скрипят под ногой, кошка умывается, сидя возле печки, во дворе собака повизгивает со сна. Мирное, ничем не тревожимое, теплое житье…
На миг стало завидно. И у нее все могло бы быть иначе. И она могла бы жить в таком же уютном доме, где во дворе растут деревья и дорожки поросли травой, и какой-то неведомый мальчик называл бы ее мамой, тоже говорил бы ей, чтобы она не трогала его тетрадей, он еще не кончил уроков, а она бы говорила ему: «Вечно ты копаешься»…
Ей показалось, кто-то окликнул ее. Она обернулась, но кругом было тихо. Только вдруг нежно и тонко повеяло сдобным запахом уже увядающих стручков. И этот запах, словно голос, знакомый с детства, позвал ее и повел за собой…
Стручки… Как же она их любила, бывало! Они росли обычно высоко, свешиваясь зелеными щедрыми гроздьями из-за забора. Подскочишь, сорвешь такой вот толстенький, полный крупных зерен стручок, снимешь тонкую зеленую ниточку, осторожно вылущишь зерна и с другого конца откусишь кусочек. И потом поднесешь стручок к губам, исступленно дуешь в него, закрыв глаза от удовольствия…
Стало холодно. Сибирская осенняя ночь вступала в свои права. Было так тихо, так удивительно тихо, что Жене казалось, она совсем одна во всем большом темном мире.
Одинокая капля ударила Женю по лбу. За ней другая, третья.
Дождь. Еще редкий, только-только входящий в силу. Этого еще не хватало!
Она передернула плечами. Мысленно представила себе теплое купе, занавеска тихо трепещет на окне, поезд мчится все дальше в ночь, и ничто не страшно — ни дождь, ни ветер, ни снег.
Впервые в жизни Женя была одна среди ночи, в чужом городе…
Ее охватило чувство неприютности, она показалась себе жалкой, заброшенной, никому не нужной.
Она привстала, оглядываясь вокруг. Нигде никогошеньки. Заснувшие дома, узкая улица, и только далеко впереди промелькнули, на секунду ярко вспыхнув, фары машины.
— Зачем я это сделала? — вдруг громко спросила Женя.
Ей представилась вся опрометчивость, необдуманность ее поступка. Зачем надо было сходить вечером, близко к ночи? Почему? Ведь можно было дождаться утра и утром слезть, утром все же куда удобнее, легче…
Нет, она не могла ждать. Не могла больше молчать, сдерживать себя, скрывать от Клавы то, что она знала, о чем все время думала, не могла не думать.
Лучше было сделать так, как сделано. Да, так лучше. Надежнее.
Она сунула руку в карман, нащупала сложенную там бумагу — записку, которую доктор передал ей. Его адрес.
Упрямый старик! Как чувствовал — адрес может пригодиться. Всю дорогу говорил об одном и том же, все надеялся, не согласится ли она, и в конце концов сунул ей адрес. «На всякий случай…»
Поехать к нему? Явиться почти в одно время с ним, сказать: «Принимайте!»
То-то же обрадуется!
Но с этим она еще успеет. Пока что надо подождать. Она решит, что делать. Впереди много времени, даже больше, чем нужно.
Еще ничего не известно, ничего не ясно, одно она знает — туда, куда ехала, дороги нет. И обратно в Москву путь заказан.
Дождь перестал. Потеплело, снова проглянула луна, потом скрылась в облаках.
Женя встала со скамейки, подняла воротник пальто. Потом посмотрела на свои часы. Всего лишь половина первого ночи.
Сколько еще впереди долгих ночных часов!.. И почему это ночь в чужом городе, когда нет крыши над головой, тянется особенно долго?
С вокзала доносились призывные, гаснущие вдали гудки паровозов.
Женя завернула за угол. Новая улица встретила ее порывистым, но не злым ветром, темными громадами деревьев, тусклым бегучим светом фонарей.
«Вот я иду, — подумала Женя. — Одна, совсем одна. И кругом ни души, ни одного человека».
Ей стало жаль себя, до того жаль, что она остановилась, закрыв глаза.
Почему-то вспомнилась сейчас румяная Мария Афанасьевна, председатель завкома, вахтер Егор Егорыч, хроменькая Чегодаева, которая хоть и старалась не показать вида, а до смерти завидовала Жене. И все-таки желала ей счастья. Все они желали ей счастья.
Как бы убегая от ненужных, ранящих сердце воспоминаний, Женя вдруг побежала, все быстрее, быстрее, и стук ее каблуков, не отставая, казался особенно гулким в непрочной ночной тишине города.
На площади, совершенно безлюдной, слабо освещаемой редкими фонарями, медленно прохаживался милиционер, одетый в плащ с капюшоном, накинутым на голову.
Женя подошла к нему. Милиционер обернулся, откинув назад капюшон. Женя увидела молодое, сильно обветренное лицо с толстыми добродушными губами.
— Поздно гуляете, — сказал милиционер, улыбаясь.
Женя кивнула.
— Опять будет дождь, не иначе, — сказал он, взглянув на небо.
— Где здесь гостиница? — спросила Женя.
— Далеко, отсюда не видать.
— Я вас серьезно спрашиваю, — сказала Женя сухо.
— А я вам серьезно отвечаю, — добродушно сказал он. — Гостиница далеко, на другом берегу, ночью и не найдете. — Он задумчиво окинул ее долгим взглядом. — Никак, приезжая?
— Да, из Москвы.
— Вот оно какое дело… — Пожевал толстыми губами. — В первый раз у нас в городе?
— Да, в первый.
Женя отвечала коротко, неохотно, но он не отставал от нее. Очевидно, ему здорово надоело ходить одному по пустынной ночной площади и он от души обрадовался неожиданной собеседнице.
Потом он взглянул на Женино лицо, что-то в этом лице поразило его, он и сам не мог объяснить, что именно.
Много позднее, вспоминая об этой короткой ночной встрече, он понял наконец, что именно удивило его тогда: отчаяние, безнадежное отчаяние в ее глазах.
Он замолчал, потер себе лоб. Влажное от дождя, дышавшее завидным здоровьем лицо его казалось озабоченным.
— Слушайте, знаете, что я вам скажу, — идите ко мне.
— К вам? — повторила Женя.
— Ну да, ко мне, — он подошел ближе. — Я тут недалеко живу, вы постучитесь, как я вам скажу, и жена вам откроет. У нас с нею условный стук — два раза подряд, потом подождать и еще один раз. А я под утро приду с дежурства.
Снова стал накрапывать дождь, все сильнее, все настойчивее…