Страница 34 из 65
Мысли ее обратились к Клаве. Клава мечтает наладить, склеить разлаженную, треснувшую пополам жизнь и вот теперь, незваной, непрошеной, едет к нему с Алешкой. Она любит его, любит.
«Но ведь я его тоже люблю», — подумала Женя.
Ночь плыла за окном, ночные тени без оглядки бежали за поездом, вдруг в темноте прорывался на миг тусклый далекий огонек, где-то, в какой-то сторожке еще не спали, а может, то был костер, вокруг которого грелись люди, случайно встретившиеся в пути?
10. Станция Пастухово
Как и обычно по утрам, музыка неистово звучала во всех вагонах. Поездной радист, как видно, старался не за страх, а за совесть.
Сибирь далекая,
Земля широкая… —
заливался чей-то назойливый тенор.
— «Сибирь далекая», — подпевал Аркадий Аркадьевич, стоя у окна. — Уже проехали первые станции Сибири, — сказал он.
«Я все ближе, — думала Женя, глядя на мелькавшие за окном деревья. — Я все ближе к нему. И это уже Сибирь. Вот это пихта, это сибирское дерево. И облака в небе — облака над Сибирью».
Мысли были беспорядочные, путаные. Нелепые, коловшие исподтишка мысли.
Где-то в Сибири живет Костя. Он живет в совхозе, который называется «Сиреневый бульвар». Он ждет ее. Думает о ней, ждет ее.
— Сейчас будет остановка, — заметила Ксения Степановна.
Не прошло и пяти минут, как поезд остановился. Это была небольшая станция, которая называлась неожиданно забавно «Вторые Мальчики».
«Где же «Первые Мальчики»? — устало подумала Женя. — Наверно, есть где-то на этой дороге станция «Первые Мальчики»?..»
…Вечером Женя вышла на площадку, стала возле раскрытого окна. Поезд медленно подъезжал к станции.
«Опять, — думала Женя, подставляя горящие щеки ветру, — опять все то же».
То, что радовало ее еще совсем недавно, теперь казалось таким ненужным, бесконечно утомительным.
Одно и то же, одно и то же…
Снова поезд будет стоять на незнакомых станциях и люди побегут по перрону, провожая уезжающих, и будут кричать вслед одинаковые ненужные слова, которые принято произносить при проводах:
— Счастливого пути! Пишите! Не скучайте! Не забывайте!
А им в ответ будут махать руками из окон и в свою очередь приказывать:
— Не забывайте! Пишите! Приезжайте!
И все будут втайне ждать, когда-то отправится поезд, и потом, когда паровоз загудит, вздохнут облегченно, и одни будут все махать рукой провожающим, а другие побегут за поездом, словно желая вернуть его…
Потом снова ей представился Костя. Он ждет ее, встретит, побежит ей навстречу, а Клава, увидев его, подумает, что это он ее встречает, Клаву. И она бросится к нему и, не добежав, остановится на полдороге, вдруг поняв все.
Как-то поглядит она на Женю? А он-то, Костя, что скажет? Смутится, или остолбенеет, или криво усмехнется, от души желая, чтобы обе они в одну и ту же минуту провалились на месте?
Так что же делать? Как быть дальше?
Никто не знает. Никто не посоветует, потому что никому не сказать, ни с кем не поделиться. Надо решать самой.
Ветер бил в лицо, слепил глаза. Открыв рот, она жадно глотала холодный обжигающий воздух.
Решать самой? Это — самое трудное. Да, самое трудное…
Впрочем, что же трудно? Ничего трудного нет. Есть выход, один-единственный, самый верный. Иного и быть не может.
Уйти из его жизни, скрыться так, чтобы он никогда не мог отыскать ее. Пусть будет ждать, писать, слать телеграммы, пусть…
Ничего, все образуется. Со временем. Она напишет ему. Не теперь, конечно, когда-нибудь. Все напишет.
Нет, ничего она ему не напишет. Или — несколько слов:
«Мы не будем вместе. Забудь меня, и я постараюсь забыть тебя».
Ничего не надо объяснять. Вот так написать — и все. И он забудет. Постепенно вычеркнет ее из памяти, из души. Рядом с ним будет Клава, будет Алешка: Как это Клава сказала? «Жене положено быть там, где муж».
А она жена ему. И мать его ребенка. И они будут, должны быть вместе. Пусть Костя сперва будет тосковать о ней, Жене. Потом все равно привыкнет. Ко всему можно привыкнуть. И к этому тоже.
Это — не игра в благородство, не кокетство перед самой собой. Это жизнь, как она есть. Потому что нельзя, невозможно им, ей, Жене, и Косте, жить друг с другом. Между ними всегда будет стоять Клава и Алешка с его светлыми отцовскими глазами.
Она это уже понимает. А он — он поймет позднее.
Только не надо ехать домой, в Москву. Там, в Москве, он сумеет отыскать ее, и кто знает, может, она не выдержит. Увидит его и не выдержит, позабудет обо всем и уедет с ним, как было задумано.
Да, как было задумано.
Ей представилась жизнь вдвоем, там, на целине, жизнь, которую они обдумали и рассчитали всю как есть, начиная от занавесок на окнах и кончая желанной встречей вечером, после работы, когда только они одни, когда за окнами вечер, а они друг для друга, совсем одни…
И эта жизнь, которой уже не суждено сбыться, вдруг показалась ей такой пленительной, такой прекрасной, что она прижала руки к груди, как бы стремясь утишить изболевшееся, тоскующее сердце.
Мимо нее прошел проводник Борис, лихо надвинув на глаза фуражку, остановился рядом.
— Воздухом решили подышать?
Женя лениво повернулась к нему:
— Жарко.
Он удивился:
— Разве? Вот уж не сказал бы!
— Скоро станция? — спросила Женя.
— Через восемь с половиной минут, — он взглянул на свои ручные часы. — Станция Пастухово. Слыхали про такую?
— Да, то есть нет, — ответила Женя. — Да, кажется…
Все произошло быстро и неожиданно. Неожиданно, может быть, прежде всего для самой Жени.
Восемь с половиной минут… За это время можно сделать очень многое. Даже больше, чем можешь себе представить.
Она вернулась в купе. Ксения Степановна уже лежала, старый доктор читал журнал «Здоровье».
— Забавно, — сказал он. — Пишут о новых методах лечения люмбаго, а мы в нашем селе уже четвертый год применяем сей новейший метод…
— Да? — невнимательно спросила Женя, собирая со столика свои вещи.
— Ну как, пожалуй, и на покой пора? — позевывая, спросил он.
— Нет, я не пойду спать, — сказала Женя. — Я выйду здесь. Мне надо навестить подругу. У меня здесь школьная подруга живет, в Пастухове, она меня давно уже ждет, и я все собираюсь ее навестить и вот теперь решила, надо бы заехать к ней по дороге…
Она говорила очень быстро, словно боялась, что ее перебьют.
Как бы со стороны до нее доносился собственный голос, и она поразилась, до чего спокойно, безмятежно, даже весело звучит он, послушаешь — и не придерешься, поверишь: так оно и есть.
— Скоро выходить, а я еще ничего не успела собрать…
И все-таки она собралась. Ничего не забыла. Заперла чемоданы, придвинула ближе к двери ящик с приемником.
Ксения Степановна приподнялась, удивленно следя за Женей.
— Давно надумала?
— Давно! — весело ответила Женя. — Я, знаете, давно к ней собиралась, а теперь вот вспомнила: мимо еду…
Поезд постепенно замедлил ход.
Ксения Степановна вздохнула:
— Привыкла я к тебе, думала, нам еще долго ехать вместе…
— И я думала, — улыбнулась Женя.
— Что ж, счастливой тебе дороги…
Женя кивнула ей:
— И вам счастливо доехать! — Потом протянула руку Аркадию Аркадьевичу: — Желаю всего самого хорошего.
Он задержал ее ладонь.
— Если надумаете, не забудьте, я всегда с радостью приму вас.
Быстро вырвал из журнала страничку, написал на ней несколько слов карандашом.
— Вот мой адрес…
Усмехнулся, перехватив укоризненный взгляд Ксении Степановны.
— Я не уговариваю, это просто так, на всякий случай…
— Да, — сказала Женя. — Я понимаю, конечно…
Надо пройти и через это испытание. Выслушать напутственные слова этих, в сущности хороших, людей, в свой черед сказать им что-то, что обычно говорят, расставаясь…