Страница 31 из 65
— Господи, а поезд-то…
И в самом деле, вагоны, один за другим, медленно лязгая, качнулись и стали отходить от перрона. Женщина побежала за составом. Женя бросилась вслед за ней. Обогнав ее, она легко вскочила в тамбур и, нагнувшись, почти выхватила ребенка у матери.
Подтянувшись на руках, женщина вскочила на подножку.
Стоя возле Жени, она бессильно откинулась назад. На лбу ее блестели крупные капли пота. В глазах застыл только что пережитый испуг.
— Какая вы, — мягко упрекнула ее Женя, — разве так можно? Женщина взяла у нее ребенка, задумчиво поглядела на него, осторожно вытерла пузырьки слюны на его губах.
Ребенок закричал пуще прежнего.
— Скорей бы уж приехать, — сказала женщина. — Так трудно с ним в пути…
— Далеко едете? — спросила Женя.
— В совхоз «Сиреневый бульвар».
Женя и сама удивилась — до того обрадовалась: первый попутчик за весь путь.
— И я туда же!
— На работу? — спросила женщина, похлопывая ребенка по спине большой, сильной ладонью.
— Да, — не сразу ответила Женя.
Загудел паровоз. Вагоны шли все быстрее, набирая скорость, скрежеща и лязгая буферами.
Потом внезапно остановились.
— Я пойду, — сказала Женя. — Соседи небось думают, что я и впрямь отстала. Давайте провожу вас, вы в каком вагоне?
— В этом. Приходите ко мне, место седьмое…
— Хорошо, — отозвалась Женя, но голос ее заглушили колеса вдруг резко рванувшегося вперед вагона.
И снова мчится поезд мимо полей и лесов, все дальше от Москвы, от дома.
Синие сумерки медленно густеют за окном, и первая звезда высоко стоит в небе, еще почти невидимая, еще одинокая, то блеснет ненадолго, то вновь пропадет…
8. У окна вагона
Уже несколько раз Женя приходила в соседний вагон навещать свою будущую землячку. Землячка назвала себя Клавой и сразу же обратилась к Жене на «ты».
— Я, признаться, не люблю на «вы» говорить, — заявила она. — Тем более что ты, наверное, моя ровесница.
Когда Женя сказала, сколько ей лет, Клава неподдельно удивилась:
— Уже не молоденькая, а с виду никак не скажешь!
Клава произнесла эти слова так просто и безыскусно, что на нее невозможно было обидеться.
— Мне двадцать шестой, а я, наверное, старше тебя гляжу, — сказала Клава.
«Какая прямая, вся словно из одного куска, — подумала Женя. — Наверно, выросла в хорошей трудовой семье, где все привыкли говорить в лицо все, что думают, где никто не хитрит, не скрытничает…»
Тут же мысленно она обругала себя. Хватит, довольно, ведь сама же пообещала себе — больше не сочинять людей, не придумывать им всякие истории.
Но Клава сама рассказала о себе — работала в московской типографии, пять лет тому назад вышла замуж, муж хороший, очень любит ее и сына, жили они дружно, но вот недавно муж уехал на целину, там ему отдельный домик должны были дать, обещают к тому же корову, поросенка, овец, будут они там хозяйствовать, жить да поживать, растить сына, а если еще дети будут, всем место найдется.
А Москва что же? Бог с ней, с Москвой, всюду люди живут, и в Москве, и в глубинке, а жене положено быть там, где муж. Такой уж порядок.
Она говорила негромко, певучим голосом, и вся ее простая, ясная и чистая жизнь, казалось, была видна как на ладони — в ее словах, в улыбке, в уверенных, неторопливых движениях.
— А у тебя есть дети? — спросила она Женю.
— Нет, — ответила Женя и покраснела.
— Этого добра нажить нетрудно, — заметила Клава.
Женя задумалась. Никогда раньше не доводилось ей испытывать жажду материнства, но в последнее время все чаще думала о ребенке, их ребенке — ее и Кости.
Он будет похож на Костю, пусть белобрысый, пусть с широким носом, лишь бы был похож на него. От нее, пожалуй, одни лишь брови возьмет, «гусенятки», как прозвал их Костя. Он не хотел сказать «гусеницы», и называл ласково, чуть насмешливо «гусенятки».
С легкой, почти неосознанной завистью Женя смотрела на маленького Алешку, Клавиного сына, любуясь крохотными ручками с тонкими, будто выточенными пальцами, белокурыми, как у матери, просвечивающими на свету волосами, нежной, неправдоподобно гладкой на ощупь кожей.
Невольно дивилась сама себе: раньше ее, как большинство бездетных женщин, раздражал детский крик, запах пеленок, беспричинный плач, а теперь она вместе с Клавой с удовольствием вслушивалась в требовательный крик Алешки и даже научилась распознавать, когда он кричит от голода, когда от удовольствия, а когда потому, что хочет спать.
Клава посмеивалась:
— Заведешь своего — досыта наслушаешься.
Женя любовалась ее большими, ловкими руками, быстро заворачивавшими Алешку в пеленки и в одеяло. Все она делала быстро, со вкусом, — казалось, любая работа ей по душе. Уложив Алешку, она накрывала на столик, раскладывала на нем нехитрую снедь, ставила перед Женей стакан чаю:
— Давай присаживайся!
И минуты не могла усидеть без дела. То шила Алешке распашонки, то стирала ему пеленки в туалете, то шла к проводнику и в его купе варила для Алешки кашку или кисель.
Соседка по купе, пухленькая, румяная старушка, с удовольствием смотрела на Клаву:
— Какая ты спорая, верткая, вот муж-то небось не нарадуется!
— Может, и так, — отвечала Клава, и Жене казалось, Клавин голос звучит законной гордостью.
На маленькой станции Ордынцево сошел Владимов. Перед тем как покинуть вагон, он с серьезным видом пожал руки соседям по купе.
— Всему бывает конец, — сказал он. — Пришел конец и моим странствиям. — Он многозначительно помолчал и докончил: — Хотя бы на этой дороге…
— Надолго сюда? — спросил Аркадий Аркадьевич.
Владимов пожал плечами:
— Как поживется. Должно быть, дня на два. Если здесь ничего точно не узнаю, поеду в Донбасс. Есть у меня еще один адресок.
Он вышел на перрон. Было ветрено и сухо. Изредка проглядывало солнце, и в бледных лучах его сахарно поблескивали припудренные инеем провода.
Владимов поднял руку.
— Счастливого пути, — сказал он Жене и Ксении Степановне, глядевшим на него из окна.
Потом повернулся, пошел, не оглядываясь, прямой, не по годам стройный.
Женя смотрела ему вслед. В ушах непрестанно звучали стихи неведомого поэта. Кто знает, может, эти стихи и в самом деле сочинил сын Владимова?
Россия моя дорогая,
Родимый березовый край,
Я часто тебя вспоминаю,
И ты обо мне вспоминай!
Сколько еще на пути Владимова новых встреч, новых надежд и разочарований…
Сколько еще предстоит ему услышать рассказов о безвестных узниках Мальтхаузена и собирать, собирать по крупинке отдельные слова, черточки описаний, а потом долго, настойчиво думать, сравнивать и снова искать? Удастся ли отыскать следы погибшего сына?
— Скоро и нам с тобой вылезать, — сказала Клава Жене. — Еще полтора дня — и все.
— Муж тебя будет встречать? — спросила Женя.
— Если получил телеграмму, встретит.
— А ты не беспокойся, — заверила ее Женя. — Если и не получил, мы тебя не оставим.
Клава хитро прищурилась:
— Кто это «мы»?
— Как тебе сказать? — Женя замялась. — Так, один человек, он меня встретит…
— А я и не беспокоюсь, — спокойно сказала Клава. — Так или иначе — доберемся!
На остановке она вместе с Женей вышла в коридор, к раскрытому окну.
Станция была небольшая, даже не станция, скорее разъезд.
Сутулые деревья темнели вдали, и у самых рельсов, не шелохнувшись, стояли две елки, неизвестно кем посаженные, с вопросительно поднятыми кверху ветвями.
Над маленькой сторожкой, в которой, вероятно, жил стрелочник, поднимался в небо опаловый дым.
Когда до отхода поезда осталось всего три или четыре минуты, на перроне появился парень.