Соседи

— Бесспорно, понравится, — сказала Надежда. — Садись, отдохни, я тебе чай организую.

Примерно через семь-восемь минут перед матерью уже стояла чашка горячего, обжигающего чая, вазочка с сухим печеньем, нарезанный тонкими ломтиками сыр.

Надежда села напротив матери, с удовольствием глядя на свою хорошенькую мать, мелкими глотками отхлебывавшую крепкий, хорошо заваренный чай.

Мать спросила:

— Ты одна дома?

— Сейчас одна, — ответила Надежда. — Но скоро придет Валерик.

Мать задумчиво постучала ложечкой по блюдцу.

— Надеюсь, ты простишь меня, только я, Надюша, в самом деле ничего не понимаю.

— А что следует тебе понимать? — спросила Надежда.

— Твои отношения с этим мальчиком. Он тебе совершенно чужой.

— Нет, совсем нечужой, — перебила ее Надежда. — Он — внук моего отца, разве этого мало?

Мать отставила чашку с недопитым чаем.

— Много или мало, не в этом суть. Ты пойми, меня удивляет, что ты, в общем-то еще молодая женщина, вдруг решила посвятить себя постороннему мальчику...

— Да не посторонний же он мне! — с досадой воскликнула Надежда.

— Хорошо, допустим, пусть так, но главное-то остается главным, ты еще совсем нестарая, еще можешь построить свое счастье, еще можешь обзавестись семьей, и вместо этого все свои силы, время, наконец, наверное, и средства отдаешь не жениху, не возлюбленному, не мужу, а мальчику, который вырастет и забудет тебя.

Надежда улыбнулась.

— Почему ты улыбаешься? Разве я что-то не так сказала?

— Нет, почему же? — вежливо ответила Надежда. — Все вроде так.

— В таком случае, что означает твоя улыбка?

— Лишь одно: ты говоришь, что он вырастет и забудет меня, тогда отчего же я выросла и не забыла тебя.

Сощурив глаза, Надежда посмотрела на мать, но та ни капельки не растерялась.

— Ты дочь, родной человек, какие тут могут быть сравнения!

— Иногда дочь, родной человек, бывает хуже чужого, — сказала Надежда. — Разве мало примеров, когда родные люди, родители с детьми, братья с сестрами, я уж не говорю о мужьях и женах, расходятся напрочь. Больше того, становятся врагами на всю жизнь...

Мать склонила голову, поправила двумя пальчиками завитую челку, доходившую почти до трагически сдвинутых вместе бровей.

— Ах, девочка, у тебя на все ответ готов!

Голубые, с подчерненными ресницами глаза матери лениво обежали комнату, остановившись на кофточке, лежавшей на тахте.

— Что это? Какой милый батник!

— Это не батник, — сказала Надежда.

Мать встала со стула, подошла к тахте.

— Действительно, милашка! И на ощупь такой приятный. Это хабэ, конечно? Надежда кивнула.

— Ну, разумеется, — сказала мать, — хабэ — самый последний писк моды. Достань мне такую же кофточку, если можно.

— Постараюсь, — сказала Надежда. — Только это не кофточка, это рубашка для Валерика.

Мать холодно протянула:

— Вот оно что...

— Я думаю, что эта расцветка тебе не подошла бы, — сказала Надежда. — Во-первых, тебе идут теплые, радостные тона, а это блеклый цвет, зеленоватый с коричневым. Право же, мало кому пойдет, а уж тебе и подавно.

— Разве? — с сомнением спросила мать и снова пощупала рубашку. — Неужели?

— Безусловно, — уверенно ответила Надежда. — Поверь, если бы твоя прелестная шубка была, скажем, не светло-синяя, а, например, коричневая, я не сомневаюсь, эффект был бы намного меньше: А так тебе просто чудо как идет — и цвет, и песец, и фасон воротника.

— А рукав? — с гордостью спросила мать. — Смотри, какой рукав. Это последняя мода, наверху обтянуто, а от локтя все более расширяется книзу.

— Чудесно! — воскликнула Надежда. — Ты в этой шубке, даю слово, выглядишь на все двадцать лет моложе!

Надежда сама чувствовала, как сладко звучит ее голос — сплошной сироп, но она знала: этот сироп и был необходим матери.

Мать оттаяла, заулыбалась, принялась щебетать о новом доме отдыха, куда они со Львом Витальевичем собирались поехать на масленицу, какие там превосходные комнаты, какой великолепный сервис и отличное питание для тех, кто не желает полнеть.

Вскоре она ушла, окончательно умиротворенная, бегло чмокнула Надежду в щеку, потом надела свою новую шубку, осторожно, чтобы не помять прически, надвинула на лоб меховую шапочку. Внимательно и серьезно оглядела себя в зеркале.

— А я в самом деле еще ничего, верно?

— О чем речь! — искренне ответила Надежда. Она была довольна, что разговор их, в общем-то, мирно закончился и мать ушла, не обидевшись на нее.

Чего греха таить, в прошлом случалось, что мать обижалась на нее, причем обиды обычно бывали из-за пустяков. И теперь она свободно могла обидеться на то, что дочь достала хорошую рубашку Валерику, а не ей. Но пожар был вовремя погашен: Надежда хорошо изучила мать и умело играла на ее слабостях.

Оставшись одна, Надежда решила заняться стиркой. Обычно она стирала только тогда, когда ее что-нибудь тревожило или беспокоило.

И еще тогда, когда выпадало свободное время, хотя бы два-три часа. На этот раз сошлось все вместе: и времени невпроворот, и беспокойство, постепенно, исподволь, овладевшее Надеждой, разрослось в нешуточную тревогу.

Валерик пошел, как и всегда, рано утром в школу. Обещал прийти пораньше, что-нибудь около двух, но уже было без четверти пять, а от него ни слуху ни духу.

Надежда то и дело поглядывала на часы, обманывала себя, старалась думать о чем-либо постороннем, потом снова бросала взгляд на часы, казалось, прошло минут двадцать, не меньше, а на самом деле набежало едва семь-восемь...

Она выскакивала в коридор на телефонные звонки, может быть, это он звонит, что у них в школе собрание, вечер, какое-то неожиданное чепе.

Обычно он всегда приходил вовремя. А если и случалось, что он являлся поздно, то он предупреждал Надежду, перед тем как уйти, или же звонил по телефону. А на этот раз — полная неопределенность и неизвестность.

«Самое страшное, это когда решительно ничего не знаешь, — думала Надежда. — Москва — большой город, огромный город, с невероятно оживленным движением транспорта. Мало ли что могло случиться?»

Всевозможные картины, одна другой страшнее и чудовищнее, проходили перед ней. И чтобы хотя бы немного отвлечься, чтобы как-то обмануть саму себя, она пошла в ванную, начала стирать. Однако то и дело прерывала стирку, потому что звонил телефон, и она бежала к нему, снимала трубку, потом голос ее угасал, и она снова уходила стирать, пока вновь не раздавался звонок.

И она слышала, как Леля капризным тоном спросила:

— Почему у нас трубка такая мокрая?

Надежда долго развешивала белье на общем балконе, потом поминутно стала выходить на лестничную площадку, выкурила по крайней мере с десяток сигарет.

Когда она закурила одиннадцатую, явился Валерик. Еще сверху, со своего шестого, Надежда увидела, он бежит через две ступеньки на третью, насвистывая и напевая что-то про себя. Неожиданно замолчал, нос к носу встретившись с нею.

— Тетя Надя! Вот не ждал. Почему вы не спите?

Надежда несколько мгновений молча глядела в его простодушно улыбающиеся глаза: каков молодчик, мало того, что заставил ее волноваться черт его знает как, буквально места себе не находила, а он себе улыбается и невинно вопрошает, почему это тетя Надя не ложится спать?

Она не стерпела, схватила Валерика за вихор, легкомысленно торчавший надо лбом, хорошенько дернула несколько раз.

Он изумленно отпрянул от нее, а ей сразу же стало легче. Прежде всего наконец-то она видит его, живого, невредимого. И потом, потом утоленная месть всегда сладко успокаивает сердце.

— Неужели нельзя было хотя бы позвонить, чтобы я не волновалась? — спросила Надежда, когда они вошли в комнату.

— Я звонил, — сказал Валерик. — Честное слово, один раз позвонил из автомата, было занято.

Он не лгал. Она знала, что он не лжет, она уже привыкла ему верить.

Однако как бы наперекор самой себе сказала:

— Можно было бы еще позвонить или две копейки пожалел?