Соседи

Он не раз говорил Леле:

— Нет, ты все-таки чересчур молода для меня, между нами такое несовпадение мыслей, вкусов, интересов...

— Непрвда, — уверяла Леля, — мы сходимся решительно во всем.

Подчас она ловила на себе его взгляд, восхищенный, немного грустный. Ей становилось радостно и тревожно, она настойчиво допытывалась у него:

— Почему? Почему ты так глядишь?

Он отшучивался, но иной раз признавался:

— Просто гляжу на тебя и вижу, молоком еще пахнешь.

— Как это молоком?

— Вот так. Еще вся в детстве.

— Это плохо?

— Это, конечно, хорошо. Даже очень хорошо, но ты так далека от меня, совсем на другом конце земли.

Он постоянно подчеркивал, что она ему, в сущности, не пара. Леля сердилась, потом забывала о своей обиде, потому что не могла долго на него обижаться. Однажды сказала ему:

— Хочу, чтобы мы всегда были вместе, всегда, всегда...

Он вздрогнул: то ли ждал этих слов, то ли не ждал...

Смуглые щеки его побледнели. Почти со страхом глянул на нее, тут же отвел глаза. Сказал сухо:

— Не будем об этом...

— Почему не будем?

— Так, не будем. Это невозможно...

— Почему невозможно?

— Потому, — отрезал он.

И накрепко замолчал. Он умел молчать, чего бы ему это ни стоило, невозмутимо глядя перед собой в одну точку.

И Леля сдалась. Но в следующий раз начала снова:

— Почему мы не можем быть вместе?

— Я же просил тебя, — сказал он.

— Просил, просил, — плачущим голосом повторила она. — Мне от этого не легче.

Должно быть, он хотел всерьез рассердиться, и не смог. Она, сдвинув брови, стояла перед ним, щеки в нежном, все более разгорающемся румянце, губы дрожат. Девочка, обиженная и капризная, привыкшая, чтобы все было так, как она хочет...

Он привлек ее к себе, обнял, стал баюкать, словно ребенка, приговаривая:

— Наказание мое, горе горькое...

Искренность была в его голосе, в конце концов и в самом деле Ляля — его наказание, горе его горькое...

И она притихла, закрыла глаза, прижалась лицом к его щеке.

Временами ей казалось, она сумела пробить пусть маленькую, очень маленькую, но все-таки брешь в его решении. Он все реже обрывал ее, когда она начинала при нем строить планы своего и его будущего, как они будут вместе, всегда вместе, порой даже сам начинал мечтать с нею, потом, опомнившись, ругал ее, себя, однако, как бы там ни было, слова были сказаны! Те самые слова, которых Леля так упорно и настойчиво добивалась.

Еще совсем неопытная, юная, не умевшая хитрить, изворачиваться, петлять, она в то же время обладала острым, но безусловно точным чутьем. Безошибочно знала, когда следует начать говорить и когда — замолчать. И понимала, недалек час: он сдастся и все ее желания исполнятся полностью...

Она так и сказала Симочке:

— Вот увидишь, мы с ним непременно поженимся...

— Разве он неженатый? — невинно спросила Симочка.

— Женатый, — сказала Леля. — Ну и что с того?

— Ничего, — сказала Симочка. — Ты ее видела когда-нибудь?

— Его жену? Только на фотографии, страшная, как война...

— Значит, умная, — определила Симочка. — Чем-нибудь держит его. Или ребенком, или умом, или привычкой. У него и дети есть?

— Сын.

— Ну вот видишь? Мужики очень туго от детей уходят...

У Симочки был серьезный роман с аккордеонистом оркестра, игравшего в одном из крупнейших столичных кинотеатров, и она считала себя куда более опытной и многознающей, чем Леля. К тому же она была старше Лели на целых два года, что было также немаловажно.

Симочка первая предложила:

— Хорошо бы поглядеть на его жену, какая она?

— Как это сделать? — спросила Леля.

— Я придумаю, — пообещала Симочка. И придумала.

Григорий Сергеевич уехал в командировку в Свердловск. Симочка сказала:

— Вот самый удачный момент. Его нет, а я позвоню его мадам и скажу, что муж просил передать ей посылку...

— Какую посылку?

— Какую? Не знаю, просто меня просили позвонить и передать посылку, но мне некогда, я с поезда на поезд. Поэтому попрошу ее подойти куда-нибудь на вокзал или в метро, и там я передам ей посылку...

— Что же ты передашь ей? — спросила Леля. Симочка откровенно расхохоталась:

— Нет, от тебя можно с ума сойти! Ничего я ей передавать не собираюсь. Мне-то зачем на нее любоваться? Я договорюсь с нею по телефону, а ты пойдешь и посмотришь на нее, и дело с концом. Поняла?

Так и сделали.

Леля пришла к Симочке, и Симочка взяла аппарат, поставила его себе на колени (у нее-то был личный телефон, не то, что Лелин, коммунальный, висевший на стене в общем коридоре), умильным голосом попросила:

— Можно супругу Григория Сергеевича? Это вы? Очень приятно...

Леля слушала, дивилась, как легко, непринужденно ведет разговор Симочка, право же, не поверить ей невозможно.

— Значит, договорились, — продолжала Симочка, подмигивая Леле. — Мы встречаемся у Белорусского метро, около цветочного киоска, только прошу, опишите мне себя. Так, так, черное пальто и белая вязаная шапочка. Хорошо, пусть в руках у вас будет газета, ладно? И у меня газета. Значит, чудесно, ровно в шесть. — Симочка положила трубку. — Ну, что скажешь?

— Сильна, — призналась Леля. — Я бы никогда не смогла так...

— С мое поживешь и не то сумеешь, — снисходительно произнесла Симочка.

В половине шестого Леля была уже возле метро «Белорусская».

С рассеянным видом прохаживалась по тротуару, время от времени заворачивая рукав пальто, поглядывая на часы. Со стороны можно было подумать: девушка кого-то встречает либо с электрички, либо с поезда дальнего следования или, может быть, просто ждет подругу, друга, мать, кого угодно...

Она возникла неожиданно, появилась откуда ни возьмись — маленькая, узкоплечая, в руках газета. И рядом — сын. Леля сразу же узнала его, точь-в-точь такой же, как на фотографии. Гришины глаза, Гришин упрямый рот, кожа на щеках, совсем как у Гриши, туго натянутая, как бы обожженная первым загаром, только у Гриши изжелта-смуглая, а у сына нежно-розовая, по-мальчишечьи свежая...

Жена Гриши вглядывалась в прохожих, искала ту, с газетой в руках, и сын тоже смотрел, совсем как Гриша, задумчиво щуря глаза.

«Интересно, а зачем она сына-то взяла?» — подумала Леля. И сама же решила: «Или он просился, пристал, как репей: возьми да возьми. Или захотелось вместе с ним встретить эту женщину с посылкой».

Сын был непоседа, сразу видно: должно быть, ему наскучило искать глазами кого-то решительно незнакомого, и он стал забегать вперед, потом снова подбегать к матери, что-то рассказывая ей и снова убегая, скользя по накатанной дорожке, а мать следила за ним глазами, но не звала к себе.

Леля прошла очень близко от нее, почти коснулась плеча. Она была ниже Лели ростом, лицо ее заметно поблекло, усталые губы, озабоченные брови. «Именно озабоченные, — решила Леля, — иначе не скажешь».

Гришина жена стояла возле афиши консерватории, возвещающей о концертах в предстоящем сезоне. Леля стала рядом с нею.

«Вот мы стоим вместе, — подумала Леля, — две женщины, одну Гриша любил когда-то, конечно же любил, он бы не мог жениться, если бы не любил, а другая та, кого он теперь любит, это я. Да, я!»

И еще она думала, что мимо проходят люди и никто не знает, что они обе, стоящие рядом, друг возле друга, связаны прочно, навеки, только одна из них не знает о том, что они связаны, а другая — она, Леля, — знает. Ну и что с того, что знает? Легче ли ей от этого знания?

Леля делала вид, что внимательно читает афишу, но сама успела разглядеть и потертый, старенький воротник пальто, и немодные сапожки, и варежки, на одной варежке трогательная штопка возле запястья.

Мальчик подбежал к матери, стал что-то говорить ей. Леля прислушалась.

— Надоело, — говорил мальчик. — Сколько будем еще вот так вот ходить?

Мать слушала его, в то же время привычно поправила на нем завернувшийся воротник курточки, смахнула с его щеки снежинки.