Страница 8 из 116
Угодливый, со всеми льстиво ласковый, его отец умел добиваться всего, чего ему хотелось. Рос по служебной лестнице, ступенька за ступенькой, и, наверное, стал бы директором треста или начальником управления, если бы не случай, который, как оно порой бывает, неожиданно подсек его на ходу.
Однажды его заместителя поймали на неблаговидном поступке — оформил на подшефном их учреждению заводе свою жену в заводоуправление. Но жена там не работала, лишь два раза в месяц являлась за зарплатой. Да и сам он был так же оформлен в двух местах, повсюду получая зарплату.
Всю эту панаму разоблачили, и тогда заместитель, перейдя от обороны к наступлению, сказал:
— А мой начальник и почище того делает — и все ему с рук сходит…
Оба попали под суд. Но это все случилось уже тогда, когда Володя переехал в другой район, а Витя остался на старом месте, в Варсонофьевском переулке.
Должно быть, и в самом деле их дружба держалась только на чисто территориальной основе: как только Володя переехал, они перестали встречаться. И ничего не слыхали, не ведали друг о друге, словно никогда до того не дружили.
Так бывает иной раз в жизни.
Когда они, после многих лет, встретились однажды снова, Вареников радостно улыбнулся:
— Витя? Неужто ты, дружище?
Недаром сын Вареникова называл подчас отца артистом. Вареников умел сыграть роль доброго рубахи-парня, открытой души, всем нараспашку.
— Как я счастлив, — продолжал Вареников, оглядывая Вершилова со всех сторон. — Представь, я даже и в мыслях не мог себе представить, что завотделением Вершилов, к которому я иду нынче для серьезного разговора, и есть тот самый старинный друг Витька, Витюшка, Витяй мой дорогой!
Он обнимал его, прижимал к выпуклой и мощной груди, опять оглядывал и повторял:
— Сколько лет, черт побери! Нет, ты только подумай, сколько лет…
Он немедленно поведал о себе все как есть: женат, имеет сына-студента. Очень способный парень, не иначе будет математиком или еще каким-нибудь технарем. Сам он работал долгое время в одной закрытой поликлинике, а друзья сосватали, посоветовали перейти в эту больницу, здесь настоящая, практическая работа, здесь можно выработать в себе навыки опытного, хорошего клинициста, кстати, о нем, о Вершилове, говорили очень много добрых слов, какой это великолепный врач, мастер своего дела, замечательный специалист, таких теперь поискать — и то днем с огнем не отыщешь…
Может быть, он думал возобновить старую дружбу? Вершилов не потянулся к нему: слишком много лет разлуки разделяло их, за эти годы он начисто отвык от него и, само собой, не помышлял сойтись ближе.
Внешне они оставались в корректных, даже хороших отношениях: были друг с другом на «ты», иной раз, в свободную минуту вспоминали о старинных знакомых, о бывших соучениках по школе, о доме, в котором жили, о родителях, которых давно уже не было в живых.
Поначалу Вершилов был настроен к нему в достаточной мере доброжелательно, но чем дальше, тем все больше стал замечать многое, что не нравилось ему, например, он первый разгадал неоспоримое равнодушие Вареникова к больным, даже как-то сказал Зое Ярославне:
— Он никого не любит…
— Определенно, — подхватила Зоя Ярославна. — Кроме одного человека, одного-единственного.
Вершилов вопросительно поглядел на нее, она, выдержав эффектную паузу, закончила:
— Кроме себя, дорогого, любимого, самого лучшего во всей подлунной.
Однако Вершилов не подозревал, что Вареников ненавидит его.
Даже и на минуту не мог бы вообразить себе, что Вареников испытывает к нему столь сильное чувство. И — прежде всего, почему? За что? Завидует, что ли? А чему завидовать? Тому, что Вершилов заведует отделением? Но ведь Вареников был неглуп и понимал, какие большие, зачастую неожиданные трудности таит в себе это заведованье, сколько раз уже Вершилов решал стать обычным врачом-ординатором, отвечать только за своих больных и больше ни за кого, не спорить с кастеляншей, не ругаться с сестрами, не требовать от врачей того, чего они не могут или не желают дать, избавиться от бесконечных ревизий, проверок, которые случаются чуть ли не каждый месяц…
И в материальном отношении нечего было завидовать старому товарищу, разница в зарплате у них была не очень значительной, но Вареников был куда лучше устроен в жизни: у него хорошая квартира, дача, машина. Если бы хотел, имел бы и частную практику, но времени не хватало, все свободные часы и дни забирала дача.
Вареников ненавидел Вершилова каждым атомом своего существа. Порой ему становилось даже страшно: это было уже что-то вроде навязчивой идеи — постоянно думать о Вершилове, думать сладострастно, целенаправленно: вдруг он умрет? Или попадет под машину? Или заболеет неизлечимой болезнью? Или с ним случится еще что-нибудь плохое? Как было бы хорошо, как сладко, как невыразимо сладко…
Если кто-либо говорил при Вареникове, что, скажем, икс-игрек внезапно умер, первой мыслью Вареникова было: «Почему не Витька?»
Если он узнавал об авиационной катастрофе, он думал:
«Вот бы Витьку туда…»
Даже трудно было бы поверить, глядя на этого розовощекого, вполне респектабельного на вид джентльмена, что ему свойственны такие вот необычайно жгучие страсти!
Вареников не пытался бороться со своей ненавистью, напротив, он все время равномерно и регулярно продолжал питать ее, изо дня в день общаясь с Вершиловым. Истоки его ненависти таили в себе сложный, противоречивый конгломерат чувств и ощущений.
Прежде всего, он знал, Вершилову о нем известно многое, то, что Вареников хотел бы скрыть от всех остальных, а это уже было немало.
Но, главное, он завидовал Вершилову, однако совсем не так, как мог бы представить себе Вершилов.
Вареников считал его непрактичным, на редкость неумелым, чересчур искренним, он презирал все эти качества, уже сами по себе невыгодные в наши дни, но в то же время не мог удержаться от зависти. Потому что сам был лишен всего этого — непрактичности, неумелости, доброты, желания быстро прийти на помощь, говорить только то, что думаешь, и думать только то, что говоришь.
И еще он завидовал Вершилову, потому что тот пренебрегает материальными благами. Он знал, пренебрежение это не показное, каким был Витька Вершилов когда-то, таким и остался спустя годы.
Для него ничего не значили всякого рода жизненные преимущества, он не страдал болезнью вещизма, которая была присуща Вареникову; он был бескорыстен, так же, как и его покойный отец, не умел думать о своей выгоде, а Вареников весь был полон одними лишь желаниями — как бы изловчиться получше, схитрить, повернуть по-своему, одержать верх.
Однажды, тогда они учились в седьмом классе, Витька решил купить себе коньки «норвежки». Коньки стоили дорого, у отца и у мамы не было лишних денег, только недавно они купили ему новые лыжи и свитер, и он не решился просить, чтобы они купили ему коньки.
— Сам накоплю, — сказал он Володе.
Володя засмеялся.
— Накопишь? С каких таких капиталов?
Витя задумался.
— Что-нибудь придумаю…
— Ничего ты не придумаешь, — заключил Володя и предложил: — Вот что, у меня есть «норвежки», все равно они мне не нужны, я на них не очень-то…
— Почему не очень? — спросил Витя. — Давай походим вместе на каток, потренируешься…
Володя махнул рукой:
— Не очень-то я жалую катки и лыжные базы, сам знаешь. Лучше в кино лишний раз пойду…
— Я тоже люблю кино, — признался Витя. — Но каток — это сам знаешь…
— Знаю, — бесцеремонно оборвал его Володя. — Значит, так: я тебе отдам коньки, а ты мне пиши сочинения. Идёт?
Сперва Витя ничего не понял, Володя еще раз пояснил все как есть: в течение года Витя будет писать за него, Володю, классные и домашние сочинения. Зато Володя ему сразу же отдает коньки.
— Вот так, — сказал Володя и не поленился, побежал к себе наверх, принес коньки — длинные, сверкающие носы, чуть дотронешься рукой, кажется, зазвенят, сразу же сами ринутся на лед…