От мира сего

Она старательно отгоняла от себя тяжелые, страшившие ее мысли: в конце концов, все хорошо, у нее с Владиком прекрасные, добрые отношения, чего пугаться? К чему представлять себе то, что, может быть, никогда не сбудется?

Недаром же существует справедливая английская поговорка: don’t trouble troubles before troubles trouble you; не трогайте забот, пока заботы не трогают вас.

…Но мать, видно, в воду глядела. В один прекрасный день все кончилось. Все, разом.

Владик поехал в командировку, куда-то под Вологду; командировка длилась около месяца.

Обычно он звонил ей из других городов, сообщал, когда собирается приехать. Иногда, если ей случалось быть свободной от работы и от дежурств, она ездила на вокзал или на аэродром встречать его. Тогда они прямехонько ехали к ней, он принимал ванну, а она накрывала на стол, где в центре непременно красовались в миске пирожки с капустой, а к обеду бывал на десерт компот из консервированных персиков, абрикосов или черешни.

На этот раз Владик ни разу не позвонил. Зоя Ярославна высчитала: время командировки уже истекало, пора бы ему вернуться.

Но почему же он не возвращается? Почему не дает о себе знать?

На службу его она не решилась позвонить, лучше домой. Она звонила ему уже не раз, телефон молчал все время. А тут молодой женский голос произнес:

— Слушаю. Кто говорит?

Зоя Ярославна подумала, что ошиблась, не туда попала, даже хотела было положить трубку. Но не положила, а попросила к телефону Владислава Григорьевича.

— Его нет, — ответил голос. — А кто его спрашивает?

— А кто со мной говорит? — спросила Зоя Ярославна.

— Его жена.

Зоя Ярославна с размаху бросила трубку, потом выхватила сигарету из пачки, лежавшей возле телефонного аппарата, глубоко затянулась.

Как же так? Как он смел так поступить? Не сказал ни слова, не простился, таясь от нее, просто предал. Да, он предал ее: то, что он сделал, иначе и не назовешь как предательством.

Должно быть, женился там, в Вологде, привез жену оттуда, и, надо думать, жена у него молодая, по голосу чувствуется, во всяком случае моложе ее, Зои Ярославны.

Они все, провинциалки, спят и видят, как бы переехать в Москву, остаться жить в столице!

А может быть, она вовсе не провинциалка, а москвичка, это давний роман, Владик давно уже тяготился ею, Зоей, и давно уже задумал бросить ее, жениться на какой-то молоденькой, которая ему, наверно, нравилась больше. Или ему захотелось детей, своих детей, и он решил порвать с Зоей и жениться на женщине, которая родит ему детей…

Окурки в пепельнице росли, Зоя Ярославна лихорадочно закуривала, потом бросала недокуренную сигарету, закуривала снова. В ушах звучал, не переставая, голос женщины, которая стала женой Владика.

Вот и сбылись слова матери.

Зоя Ярославна металась по своей маленькой квартире, шагала из комнаты на кухню, из кухни в коридор, выходила на балкон, смотрела на улицу, расстилавшуюся перед домом, и не видела ничего.

Хорошо, что все это произошло в воскресенье, не надо идти в больницу.

Зоя Ярославна закрывала глаза, видела Владика, неуверенного в себе, молчаливого, легко смущающегося, видела его узкие плечи, длинную тонкую шею, редкие волосы, которые он обычно взъерошивал рукой, была у него такая манера. Ей слышался его голос, заикающийся, глуховатый, не очень четко произносивший «л».

Казалось, она успела изучить его в совершенстве за эти годы, он стал как бы частью ее самой. Когда он заболевал, ей чудилось, что самой тоже нездоровится. Порой она ловила себя на том, что стала, как и он, так же заикаться.

Сердце ее разрывалось, она пыталась заплакать, потому что сознавала, слезы могли хотя бы ненадолго облегчить ее, но, как ни старалась, слез не было…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Вершилов не любил Владимира Георгиевича Вареникова и знал, доктор Вареников не выносит его. Но именно потому, что Вершилов не любил его, он старался быть с ним изысканно вежливым, никогда ни одного резкого слова, ни одного строгого замечания. С другими, к кому он хорошо относился, скажем с Самсоновым или с Зоей Ярославной Башкирцевой, Вершилов мог быть и сердитым, и откровенно неучтивым, сказать иной раз резкое слово, но только не с Варениковым. Не то чтобы боялся его, отнюдь, он никого особенно не боялся, просто не разрешал себе быть таким, каким ему хотелось бы быть, а подчас хотелось высказать Вареникову в лицо все то, что он о нем думает, сказать весомо, внушительно. Но нет, нельзя. Табу, как говорится, иначе далеко зайдешь, перестанешь сдерживаться, а тогда, когда потеряешь себя, после наверняка будет совестно перед самим собой.

Когда-то он дружил с Владимиром Георгиевичем, это было очень давно, еще тогда, когда тот был просто Володя — толстый, розоволицый мальчик из приличной семьи; жили они в ту пору в одном доме, в Варсонофьевском переулке, а потом Володя переехал с родителями в другой район, возле Усачевки, и мальчики перестали видеться. Но память друг о друге осталась у обоих.

До сих пор Вершилову помнились слова Володи, бывшего в те годы еще достаточно простодушным, искренним, соответственно своему возрасту:

— Я женюсь только на богатой, чтобы у нее был папа куска на три.

— Что значит куска на три? — спросил Виктор, Володя ответил:

— Зарплата не меньше трехсот в месяц, а также, разумеется, весь современный ассортимент: квартира, машина, дача.

И добавил серьезно:

— А еще хочу, чтобы она была сильной, чтобы могла пробежать стометровку за пятнадцать секунд, тогда я уже буду уверен, что она не будет филонить, а будет вкалывать так, как следует!

— А чтобы была красивая, хочешь? — спросил Виктор.

— Ну, это само собой разумеется, на некрасивой никогда не женюсь, — ответил Володя.

Спустя годы Вареников, как водится, женился, но жена его вовсе не отличалась красотой; безликое, тихое, абсолютно порабощенное им создание. Впрочем, может быть, когда-то она и была красивой? А жизнь с Варениковым начисто стерла следы былой красоты? И так может быть, хотя доктора Вареникова нельзя было назвать плохим мужем.

Он был заботлив, внимателен, отличался необычайной хозяйственностью.

У него было несколько жизненных постулатов, он старался строго придерживаться и равняться на них во всем. Первое правило — никогда никому не одалживать денег: кредит, как известно, портит отношения, а Вареников не любил портить отношения с кем-либо. Не рентабельно, может дурно отозваться в будущем, ведь кто знает, как повернется жизнь.

Второе — записываться во все, какие только бывают, очереди. И пусть продают что угодно, даже бесспорно ненужное ему — печные заслонки, импортный мебельный гарнитур, гречневую крупу, гусиные яйца, собачьи ошейники, зубную пасту, лак для волос, техническое стекло, ватные одеяла, газовые плиты, ледорубы для альпинистов, пластмассовые, а также надувные детские игрушки, все равно что, на всякий случай следует встать в очередь, вернее, записаться в нее.

А дальше — будет видно, может быть, и в самом деле что-то пригодится в жизни, найдет свое применение.

Он не любил свою работу, но никому не признавался в этом.

Лишь однажды, внезапно расслабившись, — изредка с ним случалось такое, — сказал жене:

— Я ведь стал врачом случайно.

— Как — случайно? — удивилась жена.

— Просто был блат именно в мединститут, а больше никуда.

— А тебе куда-нибудь хотелось пойти учиться? — спросила жена.

Вареников ответил, не задумываясь:

— Нет, никуда, мне вообще решительно все равно было, где просиживать штаны…

Одно тянуло за собой другое, он не любил свою работу и, в лучшем случае, был равнодушен к больным. Иной раз они здорово досаждали ему своими назойливыми расспросами, постоянным недовольством врачами и сестрами, неукротимым, нескрываемым страхом смерти.

Его коллеги были неинтересны ему, как, впрочем, и почти все остальные люди. Правда, с известной категорией лиц он бывал неизменно любезен, внимателен, искренне стремился быть полезным; эти люди, в чем-то нужные ему, являлись представителями самых разнообразных профессий — жестянщик и механик из автосервиса, директор гастронома, управдом, техник-смотритель, завсекцией «Мосодежда», садовод из подмосковной оранжереи и, само собой, начальство больницы, в которой он работал.