Страница 17 из 116
Она ответила:
— Я была на фронте с сорок первого до самого последнего дня. А на фронте, как известно, год за три считается, не меньше, так что, если хотите, мне уже по этому счету чуть ли не на восьмой десяток перевалило. Правда, — добавила она, — у меня было счастье, самое настоящее: хороший муж, работа, которую я любила, и еще хороший сын тоже. Работа и сын остались, а мужа уже нет…
Еще в детстве Алевтина мечтала стать врачом, как бабушка.
Любимая игра ее была в доктора: нацепив на голову белую бабушкину докторскую шапочку, взяв в руки молоточек, она с серьезным видом выстукивала, выслушивала своих подружек и немедленно ставила диагноз:
— У вас воспаление легких… А у вас язва желудка, надо будет лечь в клинику… А у тебя открытый перелом со смещением…
Иные удивлялись: почему у девочки такое странное имя? Вроде бы устаревшее, совершенно немодное, даже и не очень удобное для произношения. Алевтина поясняла терпеливо: в ее имени отражены два имени, бабушки Аллы и дедушки Левона, по-русски Льва.
Незадолго до рождения внучки умер дед Левон. Бабушка сказала тогда:
— Пусть в ее имя войдут оба имени, мое и Левона.
— Как это может быть? — удивилась невестка.
— Что-нибудь придумаю, — ответила бабушка. И придумала.
Девочку назвали Алевтиной, позднее, в детском саду и в школе, ее все звали Алей, но дома только полностью, без сокращений — Алевтина.
Жили они все вместе: отец, мать, дочка и бабушка.
Отец Алевтины в юности хотел, подобно бабушке, стать врачом. Бабушка первая воспротивилась:
— Ты — хороший парень, но нетерпеливый. А врач должен прежде всего обладать большой выдержкой, если хочешь, даже ангельской, вот так-то!
Он и в самом деле был хороший парень, с покладистым характером, с чувством юмора, помогавшим переносить некоторые личные неудачи.
Он не нравился девушкам, потому что был чересчур маленького роста, довольно невзрачный. Спорить с бабушкой не стал, в их семье не принято было возражать бабушке, и потому поступил в МВТУ, решив стать инженером.
— Дело, — одобрила бабушка, — это по тебе.
Прошло года два с половиной, и однажды он привел в дом девушку, маленькую, чуть ниже его ростом, беленькую, с виду не очень красивую, однако она понравилась родителям неподдельной искренностью и открытостью, которые ощущались во всем ее существе, врожденной, непоказной мягкостью.
Сын, привыкший всегда и во всем советоваться с родителями, сказал на этот раз утвердительно:
— Мы решили пожениться. Мы любим друг друга.
— Хорошо, — сразу же согласился отец, мать помедлила немного:
— Пусть будет так, но жить будем вместе. Так и скажи своей избраннице.
Свадьбу справили богатую, невеста была круглая сирота, воспитывалась в детском доме, с ее стороны не было ни единого родича, одни подруги да соседи по общежитию, зато со стороны жениха наехало полным-полно родни из Еревана — и чего-чего только они не привезли с собой! Мясо молодого барашка для шашлыка, кур для сациви, гранаты, виноград, дыни. Двоюродная тетка отца тетя Ануш, самая старейшая из гостей, ей шел уже восемьдесят третий год, привезла огромную кастрюлю с долмой.
— Что же это за свадьба без долмы? — громогласно спросила тетя Ануш. — Неужели я зря старалась?
— Что вы, тетя, — сказал жених, — конечно, не зря!
— Тогда ешьте все, — приказала тетя Ануш, — чтобы тарелки сверкали, как алмазы!
И тарелки сверкали, словно алмазы, и гости, как это обычно водится на всех свадьбах, дружно кричали «горько», и невеста в белом крепдешиновом платье с серебряной цепочкой на шее, оживленная и разрумянившаяся, казалась почти хорошенькой, но, само собой, даже несмотря на разницу лет, она намного уступала матери жениха.
— Вот уж поистине Дориана, — откровенно говорили коллеги-врачи, приглашенные ею на свадьбу сына.
Она казалась ненамного старше своего сына, высокая, статная, золотистые волосы убраны в затейливую прическу, глаза сияют, искрятся.
Жили все четверо дружно, молодая невестка пришлась, как говорится, ко двору. Родители мужа полюбили ее, Алла Борисовна говорила:
— Мне даже имя твое по душе, у меня на фронте была подруга, тоже Таня…
Алла Борисовна любила вспоминать о фронтовых годах, о том, как она встретилась там, в госпитале, с будущим своим мужем.
Летом сорок первого Алла ушла на фронт.
В ту пору она жила под Москвой, в Раменском, вместе с родителями, у которых была небольшая дача с огромным, запущенным садом. За год до войны Алла вышла замуж, но не прошло и десяти месяцев, как разошлась с мужем. Странное дело: в школе вместе учились, все годы сидели за одной партой, казалось бы, могли хорошо изучить друг друга, и вот — разошлись…
Когда Аллу спрашивали, что же случилось, почему не стали жить вместе, коротко отвечала:
— Не сошлись характерами…
Ей возражали:
— Но вы же знакомы вроде бы с детства…
— Ну и что с того? — спрашивала Алла, и на этом разговор кончался.
Она поступила в мединститут, но проучилась совсем немного, когда началась война.
С первых дней войны Алла отправилась на Северо-Западный фронт.
Она работала сестрой в медсанбате; работа была по ней, хотя и тяжелая, случалось, по нескольку суток не могла прилечь, подремать хотя бы час-другой, однако она никогда не жаловалась и не сетовала на свою судьбу, на передовой солдатам намного тяжелее.
Разумеется, в нее влюблялись многие раненые, даже иные врачи, обремененные семьями, которые остались в тылу, не в силах были пройти мимо нее, но она держалась строго, не отличая никого из своих многочисленных поклонников.
Однажды все-таки и ее сердце дрогнуло: в нее влюбился очертя голову молодой лейтенант-армянин со сквозным ранением руки. Прошло какое-то время, и она поняла, что тоже любит его.
Когда лейтенант поправился, ему дали отпуск по ранению и он уехал на родину, в Ереван. Перед разлукой они поклялись друг другу хранить вечную любовь, ведь в молодости легко бросаются словами «вечно», «всегда», «навсегда».
Звали его Лев. Левон Сагателян, у него была пылкая кровь, унаследованная от матери-грузинки и армянина-отца.
Каждый день он писал Алле из Еревана, в каждом письме горячо уверял Аллу-джан, что у него никогда никого не будет, кроме нее…
Кончился отпуск, он снова ушел на фронт. А в сорок четвертом — незадолго до конца войны — новое ранение, в результате почти полная потеря зрения.
Об этом страшном ранении Алла узнала стороной, случайно повстречав как-то врача из того госпиталя, в который положили Левона.
Сам Левон перестал ей писать. Она писала на адрес госпиталя в Свердловск, на его домашний адрес в Ереван, никакого ответа.
К тому времени война уже кончилась. Алла вернулась домой, к себе в Раменское.
Она была очень хороша собой, могла устроить свою жизнь так, как хотела, могла выйти замуж за соседа, полковника в отставке; начальник госпиталя, в котором она проработала всю войну, откровенно предлагал ей руку и сердце, некоторые врачи так же без зазрения совести охотились за нею, но она отвергала всех.
Все ее мысли и желания были сосредоточены только лишь на одном Льве, который неведомо почему так и не подавал о себе вести. И она решила отправиться в Ереван, узнать, что же произошло, почему он перестал ей писать.
Он жил в четырехэтажном доме на одной из окраинных улиц Еревана, из его рассказов она знала: их семья — большая, очень веселая, по его словам, — занимала весь верхний этаж — пять комнат.
Она глянула наверх: все окна, кроме одного, были ярко освещены. И почему-то — а почему, она так и не сумела осознать — она поняла: это его окно.
Она позвонила в дверь, дверь быстро открылась, словно ее звонка кто-то ждал. На пороге стояла невысокая темноволосая женщина, это была его мать, она была удивительно схожа с сыном.
Едва завидев Аллу, мать всплеснула руками:
— Вы… Вы Алла?
Алла кивнула.
Мать бросилась к ней, обняла, прижала к себе.