Страница 16 из 116
— Хорошо, не буду, — покорно сказал Ямщиков. Подумал немного, пожевал безгубым ртом. — Я бы даже извинился перед сестрой, ежели вы, конечно, не против.
— Я-то не против, только не знаю, как она сама к этому отнесется, — ответил Вершилов.
Ямщиков схватил Вершилова за руку:
— Уж вы посодействуйте, Виктор Сергеич, а то боюсь, как бы меня не выписали…
На жилистой шее настойчиво билась тугая синяя жила, худые щеки изрезаны морщинами.
— Ладно, я поговорю с Князевой, — пообещал Вершилов, торопливо закрыл за собой дверь.
Черт побери, пора бы, давно пора закалиться, перестать разводить сантименты, расстраиваться попусту, и все-таки невозможно привыкнуть, обрести необходимое спокойствие, равнодушие, бесстрастие, называй как угодно, все равно: глядишь вот на этого старика, знаешь точно, какой у него недуг, как дальше будет протекать болезнь, сколько суждено ему мучиться, когда примерно умрет, и не можешь противиться досадной жалости, не в силах преодолеть сострадания, и не дано тебе сохранить равнодушную невозмутимость, как ни старайся, но этого тебе не дано…
Сестра Алевтина Князева сидела в дежурке, прикладывала мокрое полотенце на лоб.
Круглощекое, сильно загорелое, миловидное личико ее, обычно смугло-румяное, веселое, было бледно. Даже густые, темные брови, казалось, выгорели разом.
Возле нее стояла Клавдия Петровна, сложив руки на плоской груди, приговаривала:
— Надо же так! Просто вандал какой-то, псих забубенный!
Вершилов подошел ближе, Алевтина подняла на него заплаканные глаза.
— Что, девочка, — спросил он, — больно?
— Вы еще спрашиваете, — воскликнула Клавдия Петровна. — Вы еще спрашиваете, дорогой Виктор Сергеевич, как же не больно, судите сами? Ведь еще немного — и в глаз попал бы, еще самую капельку!
Алевтина взглянула на Вершилова и мгновенно всхлипнула, будто бы только и ждала, когда ее спросят, чтобы разреветься.
— Начинается, — сказал Вершилов, — только что был у Ямщикова, старик места себе не находит, ревет белугой, теперь ты еще в три ручья разольешься, куда деваться, спрашивается? Что прикажешь со всеми вами делать?
— Теперь Ямщиков ревет белугой, — подхватила Клавдия Петровна. — А о чем думал раньше? И вообще, что это за манера общения с персоналом лечебного учреждения посредством посуды? Хорошо еще, что не изуродовал девочку, а ведь свободно мог сделать ее уродом!
При этих словах Алевтина, уже не стесняясь, громко заплакала, словно Ямщиков и в самом деле безнадежно испортил ее красоту.
— Хватит! — Вершилов обнял Алевтину за плечи. — Перестань немедленно, я тебя прошу, слышишь?
Алевтина подняла на него заплаканные, в густых ресницах глаза, глубоко вздохнула.
— Слышу, конечно…
— Вот и отлично. А теперь покажи: что там у тебя?
Алевтина сняла полотенце со лба. Крохотная царапина розовела с правой стороны лба.
— Что скажете? — спросила Клавдия Петровна.
— Что скажу? — переспросил Вершилов. — Разумеется, ничего хорошего нет, это и вправду, как вы говорите, безобразие, совершенно согласен с вами, и, будь на месте Ямщикова кто-то другой, я бы немедленно приказал выписать его.
— А Ямщикова не можете? — язвительно спросила Клавдия Петровна. — Жалеете его? А девочку, стало быть, вам не очень жаль?
— Он болен, Клавдия Петровна, — негромко, внушительно проговорил Вершилов. — И вы не хуже меня знаете, он тяжело болен, обречен, жить ему осталось от силы месяца три, не больше.
Клавдия Петровна не успела ничего возразить, Алевтина быстро сказала:
— У меня дедушка от этого же самого умер.
— Вот об этом и говорю, — Вершилов смотрел на Алевтину. — Старик сейчас и сам мучается, прощенья у тебя просить хочет…
— Прощенья? — иронически протянула Клавдия Петровна. — Как же, сейчас, Аля разбежится, протянет ему лавровую ветвь мира…
Алевтина в последний раз вздохнула, словно точку поставила.
— Да нет, ладно уж, конечно, жаль его тоже…
— После пойдешь в палату, и ни слова о том, что случилось, — сказал Вершилов, он обращался только к одной Алевтине. — Приходи как ни в чем не бывало, делай свое дело, и все. Если Ямщиков перед тобой извинится, скажи что-нибудь такое, милосердное, пусть не терзается старик, а то, веришь, и ему не сладко, к тому же боится, что его выпишут, а деваться ему некуда, невестка его не выносит, сын к нему лишний раз подойти боится…
— Знаю, — сказала Алевтина, глаза ее стали печальными. — Я как-то его сына видела…
— И что же? Все сразу стало ясно?
Алевтина проговорила задумчиво:
— Очень боюсь старости. Больше всего на свете.
Вершилов и Клавдия Петровна рассмеялись.
— Тебе до старости как до неба, — сказал Вершилов.
— Совершенно верно, — согласилась Клавдия Петровна, лицо ее снова стало серьезным. — А вообще-то, девочка, чего ты так старости боишься? Перед тобой живой пример, твоя бабушка, по-моему, любому молодому вперед сто очков даст…
— Бабушка, — лицо Алевтины просветлело, — такая, как моя бабушка, встречается раз в сто лет.
— И ты будешь в ее годы такая же, — пообещала Клавдия Петровна, словно маленького несмышленыша уговаривала. — Я не увижу, конечно, а ты когда-нибудь поймешь…
Вершилов, стоя в дверях, обернулся. Алевтина, должно быть уже окончательно успокоившись, вынула из кармана гребенку, круглое зеркальце, стала причесывать темные, чуть золотящиеся свои волосы.
«Кого она мне напоминает? — размышлял Вершилов, шагая по коридору к себе в кабинет. — Кого-то, кого я знал и видел не раз».
И, только сев у себя за стол, неожиданно вспомнил: Алевтина походила на знаменитую «Девочку с персиками» Серова, те же глаза, та же легкая, едва заметная улыбка, тот же персиковый, смугло-розовый румянец.
Он закурил, стоя возле окна, отгоняя табачный дым ладонью. Хороший человек Алевтина, надежно-хороший. Само собой, она простит старика, уже простила, да и куда деваться? Что с ним поделаешь?
Однажды доктор Вареников сказал о ком-то:
— Он его пожалел, а оказалось, не стоило.
— Почему не стоило? — спросили его.
— Потому что за добро ему заплатили злом, — ответил Вареников и добавил поучительно: — Добро следует делать крайне осторожно, это продукт самовоспламеняющийся…
— А вот мы с Алевтиной не будем осторожничать, — громко произнес Вершилов. — Мы останемся такими, какие есть…
Тут же испуганно обернулся: не слышал ли кто-нибудь, как он разговаривает сам с собой вслух?
Но в кабинете, кроме него, никого не было, и он успокоенно закурил третью за это утро сигарету.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Бабушку медсестры Алевтины Князевой звали Алла Борисовна, на работе сослуживцы называли ее, само собой за глаза, Дориана, потому что она была поразительно моложава и красива, несмотря на свои годы.
Она была врач-кардиолог, заведовала медсанчастью крупного станкостроительного завода.
У нее было овальное, нежно очерченное лицо, упругие по-молодому щеки в зареве неяркого румянца, чуть приподнятые к вискам иссиня-серые глаза. Ямочка на подбородке, золотистые, всегда хорошо уложенные волосы схвачены на затылке крупной заколкой. И почти ни одной морщинки на выпуклом, открытом лбу.
Даже неправильные, слегка налезавшие друг на друга зубы придавали особую прелесть ее улыбке. Она не мазалась, не красила брови и ресницы, единственной, как она выражалась, уступкой возрасту был золотистый цвет волос.
— Я вся седая, — говорила, — а в молодости была блондинкой, и вот как-то захотелось продлить этот цвет…
Ей исполнилось шестьдесят лет, и она никогда не скрывала свой возраст.
— Мне шестьдесят, иными словами, седьмой десяток, ну и что с того?
И неподдельно восхищалась искренним удивлением, которое от нее не пытались утаить: в самом деле, ей можно было дать не больше сорока пяти, ну, сорока семи, но уж никак не шестьдесят.
Соседка по дому сказала ей как-то:
— Наверно, у вас жизнь была легкая, потому и выглядите такой…