Страница 2 из 18
Зденек подумал, поднял свои дерзкие глаза на мальчика.
— Хочешь — можешь сесть.
— Хочу, — сказал мальчик.
Его звали Роберт, а фамилия у него была самая простая, обыденная, совсем не вязавшаяся с его красивым именем, — Курков.
Он сел и заговорил с нами просто, так, словно мы его давно знаем, и даже то, что он часто мигает глазами и слегка заикается, это тоже казалось с давних пор знакомо каждому из нас.
— Ты где живешь? — спросил его Лешка.
— В зеленом доме.
Мы переглянулись. Там жил Иван Петрович.
Роберт лег на землю, заложил руки за голову.
— Я здесь с одним дядькой познакомился. Такой дядька — на большой!
— Кто это? — спросил Лешка.
— Не знаю. Он нам помогал вещи перетаскивать, а потом позвал меня к себе. У него чего только в комнате нет — и ракушки всякие, и морские звезды.
— Это дядя Костя, — важно заметил Зденек. — Он, конечно, дядька непростой.
— Он мне дал ракушку, поднес к моему уху, говорит, послушай, как шумит море, — сказал Роберт.
— И ты услышал? — спросил Лешка.
Роберт улыбнулся.
— Захочешь — и не то услышишь!
— А еще у него есть бутылка, — сказала Валя. — В этой бутылке вода из Атлантического океана.
— Ну да! — не поверил Роберт. — Честное слово?
— Честное слово. Он ее из Мексики привез.
— И какая она?
— Никакая. Вода как вода.
Это сказал Зденек. Он смотрел на Роберта, слегка прищурясь, будто никак не мог понять, по душе ли ему Роберт или не очень.
— Вот здо́рово! — сказал Роберт. — Вода из Атлантического океана! Там плавали киты, акулы, дельфины…
— Русалки, водяные, — в тон ему продолжил Зденек. — А теперь эта водичка в Верхнем Чудаковом!
Роберт ничего не ответил ему. А потом сказал:
— У меня есть марки. Всякие, какие хотите.
Зденек повернулся к нему.
— У тебя есть марки Сингапура?
— Есть.
— А Гвинеи?
— Тоже. У меня есть очень редкие марки, вот придешь — увидишь.
Лешка быстро спросил:
— Можно, я тоже приду?
Роберт не успел ответить. Зденек перебил его:
— А ну, кто со мной в казаки-разбойники? — и мигом вскочил на ноги.
Валя бросилась бежать за ним, но он, ловко вывернувшись, вскочил на какой-то мраморный постамент и рассмеялся.
— Попробуй догони!
Роберт оглянулся на Лешку.
— А ты почему не бегаешь?
— Мне нельзя, — ответил Лешка. — У меня сердце такое, какое-то… — И он покрутил рукой возле своего сердца.
— Бывает, — согласился Роберт.
2
Мы все полюбили Роберта. А больше всех полюбила его я за то, что он был отзывчив. Отзывчив и душевен.
Я поняла это тогда, когда у меня случилось несчастье — умер дедушка. Почти полвека проработал он наездником на бегах, знал по именам многих известных москвичей. В былые времена к нему нередко приходил в гости сам дядя Гиляй — Владимир Гиляровский — и часами беседовал с ним о всякой всячине, а Федор Иванович Шаляпин, приезжая на бега, первым делом спрашивал:
«На какой нынче лошади Кириллыч?»
И ставил только на его лошадь.
Дедушка был высокий, очень сильный, с длинной, совершенно седой бородой, с ясными, детски простодушными глазами. И лишь немногие его друзья знали, что простодушие это обманчиво, что он по-настоящему мудрый, все понимающий человек, снисходительный к людским слабостям и, как все истинно умные люди, совершенно лишенный хитрости.
Он был веселый, мог подолгу рассказывать всякие удивительные истории, знал на память множество поговорок, пословиц, присказок и умел вовремя применить их.
О нем ходили легенды в Москве. Говорили, что как-то зимой, когда он ехал на лошади по деревне, на него напали волки и он руками задушил одного волка, а другие разбежались. Говорили, что однажды Распутин, приехав на бега, поставил на его лошадь и… проиграл. В тот день лошадь дедушки «понесла» почти у самого финиша и он пришел четвертым. Распутин велел позвать к себе проштрафившегося наездника. Хозяин бегов бросился за дедушкой, а тот только плечами пожал:
— Коли надо, пусть сам ко мне явится.
И хозяин, дрожа от страха, доложил всесильному «старцу», что, дескать, наездник от огорчения заболел и прийти по причине болезни никак не сумеет.
В годы советской власти он стал тренером молодых наездников, но порой, как говорится, любил тряхнуть стариной.
И, когда он появлялся на весенних дерби, в открытой пролетке, всегда одетый в голубой камзол с малиновым кепи на голове, держа в вытянутых руках цветные вожжи, а ветер развевал его седую бороду, по рядам пробегал гул:
«Сам Кириллыч нынче в забеге!»
И вот он умер, умер так, как и положено умирать таким людям, прямо на ходу, неподалеку от своих любимых бегов, отправляясь на очередные занятия с наездниками.
Весь наш переулок был забит народом. Какие-то неизвестные мне молодые рослые люди вынесли гроб с телом дедушки на улицу и бережно поставили его на колесницу, запряженную четверкой вороных лошадей, а за колесницей медленно двинулась толпа его друзей и знакомых.
Было тепло — середина июня, цвели тополя, в воздухе носился пух, пахло лошадиным потом и расцветающими листьями. Одна пушинка опустилась на дедушкину бороду и словно бы потерялась там, такая же белая и легкая.
Мы все — и Зденек, и Роберт, и Валя Протасова — шли за гробом.
Только Лешки не было — болел ангиной.
Мы шли по улицам через весь город и пришли к бегам. И тогда к нам подвели любимую лошадь дедушки — Вихря, изящного, словно выточенного орловца, золотистой масти, с тонкими, стройными ногами, туго забинтованными белыми обмотками.
Вихрь подошел к гробу, наклонил голову, как бы прощаясь, и вдруг — не только я, все увидели — из его больших, выпуклых, прекрасных глаз покатилась слеза.
И тогда я заплакала, закричала в голос. В один миг я поняла, что это конец, что больше я не увижу дедушку, больше никогда не услышу его голос, его раскатистый, одному ему присущий смех.
Я еще не знала тогда, что в памяти моей с этого дня появится заминка и я всегда буду спотыкаться о нее, это — ссадина, которой не дано будет заживать, и она будет снова и снова ныть всякий раз, как пролетит над землей неотвязный тополиный пух, или донесется до меня крепкий запах лошадиного пота, или я услышу медленный цокот копыт по асфальту…
В ту пору я еще ничего этого не знала. Все это пришло позднее. А тогда я упала на землю и кричала:
— Дедушка, дорогой мой, скажи, ну скажи мне хоть слово!..
Кто-то поднял меня, прижал к себе.
— Идем со мной, — сказал Роберт, повел меня и насильно усадил на скамейку.
Он не говорил ничего, только сидел рядом, держал меня за руку, время от времени вынимая платок из кармана и вытирая им мои глаза и нос.
Он не отходил от меня и потом, когда все кончилось, сказал мне:
— Идем к нам…
Я согласилась. Мне не хотелось идти домой, где уже не было дедушки, и я пошла вместе с Робертом.
Роберт познакомил меня со своей теткой, с которой вместе жил.
У них была маленькая, впрочем, очень уютная комната, где было мало мебели, зато много цветов — в горшках, в ящиках, стоящих на подоконнике, на столе и просто на полу.
Тетка Роберта напоила нас чаем, угостила ватрушками. Роберт показал мне альбом марок; там было много интересных марок, которых я никогда не видела, — сиреневых, розовых, ярко-васильковых. Он называл их: Гватемала, Гавайские острова, Огненная Земля, Борнео, Суматра…
Необычные, таинственные слова казались мне особенно привлекательными, может быть, потому, что он произносил их свободно, видимо привыкнув к ним, но даже то, что он заикался, не снимало с этих слов налета загадки.
Был уже вечер, когда я собралась домой. Я снова вспомнила о дедушке, о том, что больше не увижу его.
— Не хочется идти? — спросил меня Роберт, словно угадав мои мысли.
— Нет, — ответила я.
Сейчас, наверное, полон дом людей — два дня у нас готовились к поминкам. Должно быть, едят, пьют и, может быть, даже веселятся, забыв о дедушке, о том, что его нет…