Страница 9 из 64
Мы остановились возле нашего двора.
Он взял мое лицо в ладони, потерся носом о мой нос.
— А теперь стой тихо, помолчи. Я хочу запомнить тебя…
Он долго, пристально смотрел на меня. И я смотрела на него, на его знакомое до последней черточки маленькое лицо с густыми бровями и толстым, немного вздернутым носом. Я тоже хотела запомнить все-все: большие очки, добрые губы, нижняя губа толще верхней, между зубами щербинка, почти незаметная…
Рано утром, солнце еще едва взошло, он свистнул мне, и я выбежала во двор.
Он стоял вместе с Семеном. За плечами у них были рюкзаки. Казалось, оба собрались в туристский поход.
Немного поодаль стоял Витькин отец. Возле него большая собака, недавно вылеченная им. Он казался веселым, слишком веселым для этого утра.
— Погода сегодня просто замечательная, — сказал он и улыбнулся.
— Да, — сказала я. — Очень тепло.
Витька обернулся к нему:
— Папа, ты иди к военкомату, там подождешь…
— Мои тоже уже там, наверно, — сказал Семен.
— Хорошо, Витенька, — согласился отец. — Конечно, я пойду. Я подожду тебя, у меня времени хватит…
Я проводила его взглядом, и Витька долго смотрел ему вслед.
Я сказала Витьке:
— Я буду часто приходить к нему…
Мы дошли до Калужской площади, остановились на скверике в середине площади.
— Дальше не надо, — сказал Витька.
Утро было теплым и тихим. В небе светило отдохнувшее за ночь солнце, пахло свежей, омытой ночным дождем листвой.
Все было как до войны, и только окна домов все в белых полосках, наклеенных крест-накрест, только мешки с песком, подпиравшие витрины, да развешанные повсюду плакаты «Родина-мать зовет!», да безостановочно звучавшие из громкоговорителя военные марши — все это говорило о войне, о самой настоящей, неподдельной, всамделишной…
Я вынула из кармана карточку и дала ее Витьке. Это была старая, но единственно приличная фотография, я снималась, когда мне было двенадцать лет. На оборотной стороне я написала:
«Жду тебя. Твой Катериненко-Катерская-Катющенко».
Витька долго смотрел на карточку. И Семен смотрел на нее.
— Как хочешь, а ты мало изменилась с тех пор, — сказал Семен.
— С чего ей меняться? — спросил Витька.
Я пожала руку сперва Витьке, потом Семену. Семен пошел вперед не оглядываясь. Витька сказал:
— Будь здорова, Катя…
Он редко, очень редко называл меня вот так вот, по имени. И это простое, обычное мое имя, произнесенное им, вдруг как бы ударило меня в сердце. Словно только сейчас, в эту минуту, я по-настоящему осознала всю необратимую реальность прощания, я как бы очнулась от забытья и разом с головой окунулась в острое чувство разлуки с ним.
Он обнял меня.
— Ну, чего ты, малыш? Все будет хорошо, вот увидишь, все будет очень хорошо, даже лучше, чем ты ожидаешь…
Он оставался верен себе. Как и когда-то, в детстве, он хотел убедить меня, чтобы я поверила: все будет отлично. Все как есть.
— И они были счастливы, и жили долго, и умерли в один день…
Витька прижал мою щеку к своей щеке. Щека его была горячей, шершавой, — должно быть, побрился на скорую руку.
— Да, они были счастливы, разве не так?..
8
…День кончился, но вечер словно бы все еще медлил спуститься на землю. Я присела на доски, обхватила руками колени. Что, если бы ожили все слова, сказанные здесь за все годы?
Когда-то я призналась Витьке, что мне кажется, ни одно слово не пропадает, оно остается где-то рядом с нами, и вот когда-нибудь слова оттают и прольются дождем, то-то будет шуму, треску, грохоту!
Витька, к моему удивлению, не посмеялся надо мной. Он сказал:
— Знаешь, а я тоже об этом думал. Это, по-моему, еще не открытый закон, может, его еще откроют, что-то вроде сохранения или перехода энергии, или еще там как-то…
И он стал сочинять. Он говорил о том, что в один прекрасный день слова могут внезапно обрушиться на головы людей, и тогда каждый увидит, как много злого, ненужного, лишнего наговорил он за всю жизнь, и каждый пообещает обращаться со словами так же осторожно, как с порохом или сильнодействующим ядом, и не выпускать их без толку.
— И повсюду будут висеть плакаты, — добавил Витька: — «Осторожнее со словом!» Или что-то вроде: «Думай прежде, чем скажешь слово!» Или: «Словом можно убить наповал. Помни об этом!»
Я закрыла глаза. В эту минуту в ушах моих вдруг зазвучал голос… нет, не голос — пронзительный крик.
В тот день, когда я проводила Витьку и Семена, уже подходя к дому, я услышала истошный крик.
Кричала женщина, кричала с причитаниями, с воем, захлебываясь от слез.
Я вбежала во двор и увидела Аську. Она лежала на крыльце, билась головой о деревянные, изъеденные временем ступени и не переставая причитала:
— Ой, да на кого ж ты меня покинул, соколик мой лазоревый! Ой, да как же это я буду без тебя в пуховую постельку ложиться, шелковым одеялом покрываться! Да как же это ты задумал оставить меня, ясочка мой изумрудный!..
А вокруг стояли наши соседи, молча глядели на Аську.
Потом старик Карандеев выглянул на крыльцо, брезгливо бросил:
— Поднимите ее с пола…
И снова ушел к себе.
Женщины бросились поднимать Аську, но она вцепилась руками в ступени, не оторвать, и кричала еще громче, еще исступленнее…
Тогда из комнаты Карандеевых вышла Дуся, держа за руку Алю. Она подошла к Аське, громко спросила:
— Ты что, хочешь, чтобы девка у тебя припадочной выросла?
И вдруг Аська мгновенно замолкла, словно у нее пропал голос. Живо вскочила на ноги, бросилась к Але, прижала ее к себе.
Аля посмотрела на Аськино распухшее от слез лицо и заплакала.
— Не буду, — быстро заговорила Аська. — Не буду, кровиночка моя, никогда больше не буду, только ты не плачь! Мама уже не плачет, видишь? И ты не плачь…
Она взяла Алю на руки и скрылась в своей комнате.
— Страдает, — тихо вымолвила Дуся, опасливо оглянувшись на свои окна. — Она с ним ни разу еще не расставалась…
Старик Карандеев опять вышел на крыльцо. Был он, как всегда, сердит, смотрел исподлобья, хмуря жесткие брови.
— «Страдает»! — передразнил он Дусю. — У нее их, кобелей этих, до черта перебывало. Гляди-ка, завтра уж нового приведет…
Нина Львовна передернула плечами.
— Как это вы можете так говорить? — возмущенно спросила она. — Завтра! Только что проводила мужа на фронт!
— Завтра, — непримиримо повторил старик. — От силы через два дня. А ты, — он двинул бровью Дусе, — иди домой, дома делов по горло…
— Сейчас, папа, — послушно сказала Дуся и юркнула в свою дверь.
Он пожевал губами, сказал как бы про себя:
— Пуховая постелька… Там небось отродясь целой простыни не было…
До сих пор, вспоминая первые месяцы войны, я всегда отчетливо вижу то ясное, незамутненное утро лета, свежие листья деревьев на сквере в середине Калужской площади, Витькины очки, блестевшие на солнце.
Я снова вижу его руки на моих плечах, небольшие, с тонкими умелыми пальцами, и волосы, упавшие на лоб, — почему-то они пахли новым, незнакомым мне запахом, похожим на запах вялых листьев, — и щербинку между зубами я вижу и еще чувствую почти физически ощутимо, как он потерся своим толстым носом о мой нос.
И Семена я вижу вместе с Витькой, они быстро удаляются от меня, вот они завернули за угол и пропали, и нет их, нет…
И снова слышатся мне марши, которые транслируют уличные громкоговорители, оглушительно победные, чересчур радостные марши; они настойчиво звучат над городом, над притихшими домами, но их перебивает истошный Аськин крик, и опять мне представляется Аськино распухшее лицо и Аля, стоящая рядом…
Это была на редкость спокойная девочка. Аська убегала на работу, а она сидела на крыльце, что-то тихо мастерила из щепок и тряпичных лоскутков. Кто бы ни прошел мимо, обязательно спрашивал у нее, что она делает.
— Я водитель, — отвечала Аля. — А это у меня автобус с пассажирами.