Страница 3 из 5
Белов, казалось, нисколько не обиделся на его слова.
— Чем же я ехидный? Просто знаю, что это такое, война: не родимая матушка, не родная сестра…
— Это верно, — согласился Сизокрылов.
— Всё может статься, — снова сказал Белов. — А то и другое может случиться — вернёшься вот таким, как я…
— Лучше не надо, — быстро проговорил Семечкин. — Лучше уж пусть сразу пуля скосит…
Сказал и осёкся. Вдруг понял, кому он это сказал. С опаской глянул на Белова, но тот словно бы и бровью не повёл.
Даже слегка улыбнулся.
— А я вот живу, как видишь…
И Семечкин, по-прежнему виновато глядя на Белова, послушно проговорил:
— Да, вижу…
Похоже, ему стало невмоготу находиться в одной палате с Беловым, которого он так сильно, пусть и не желая этого, обидел, и он вышел за дверь. Сизокрылов повернулся к стенке.
— Вздремнуть, что ли, — сказал он, и уже минуту спустя раздался негромкий, ровный храп.
ПИСЬМО
— Послушай, Нюра, — сказал Белов, — подойди-ка, милый человек, ко мне поближе.
Я подошла.
— Вот что, напиши письмо за меня.
— Хорошо, — ответила я.
Он кивнул на свою тумбочку, там лежали книга Шолохова «Тихий Дон» и тоненькая тетрадка.
Я взяла карандаш, потом положила тетрадку на книгу Шолохова.
— Готова? — спросил Белов.
— Готова.
— Тогда пиши.
…Много лет прошло с того дня. Но, кажется, до сих пор помнится мне каждое слово, произнесённое Беловым, помнится его негромкий, немного хриплый голос.
«Здравствуй, Паша!
Пишу тебе последнее письмо, больше писать не буду. Пути наши разошлись, поэтому даю тебе свободу. Я свою жизнь как надо устроил, теперь давай устраивай свою. Обо мне забудь. Я встретил хорошую женщину, она меня полюбила, и я её полюбил. Скажи Андрюше и Нюре, что помогать им буду, чем сумею, а видеться с ними ни к чему. Желаю вам всем всё, что сами себе желаете.
К сему остаюсь Белов Василий Порфирьевич».
Я дописала последнее слово. Чуть сильнее нажала карандашом, графитный кончик сломался.
Он спросил, не поворачивая головы:
— Дату поставила?
— Сейчас поставлю.
Я написала внизу остатком грифеля: «3 декабря 1941 года».
Он сказал:
— Адрес госпиталя не пиши, не надо.
Я сложила письмо треугольником, и Белов продиктовал мне:
«Горьковская область, Холодовский район, село Корчаково, Беловой Прасковье Фёдоровне».
— А обратного адреса не пиши, — снова повторил он. — Просто напиши — от Белова В. П., поняла?
— Поняла.
Я взяла письмо и собралась уходить.
— Сегодня опустишь?
— Конечно. Вот пойду от вас и опущу.
— Ну, давай, — сказал он.
Закрыл глаза, слегка повернул голову. Под глазами его лежали глубокие тени, губы чуть заметно вздрагивали.
Я молча смотрела на него. Он, видимо, почувствовал мой взгляд, открыл глаза. Притворно — я сразу поняла, что притворно! — засмеялся:
— Во даёт!
Сизокрылов и в самом деле храпел всё время, без перерыва.
— Надо же так уметь…
Я промолчала. Зачем он всё это выдумал? Какую женщину он встретил? Кого это полюбил?
Я пыталась ответить на эти вопросы и не могла отыскать ответ.
Но спросить его не решалась. А ведь надо было бы не стесняться, спросить напрямик, почему он велел написать всё это своей жене!
Мне представилась его жена — она ждёт его с фронта, думает о нём, надеется, что он останется живым, вернётся к ней. И вот вместо долгожданной встречи — такое письмо!
Я шла из госпиталя домой, а письмо, которое я должна была опустить в почтовый ящик, лежало в моём кармане. Казалось, оно жжёт мой карман, я только о нём и думала, больше ни о чём.
Если я опущу письмо в ящик, значит, оно дойдёт по адресу, жена Белова получит его. Значит, я тоже вместе с ним несу часть вины, значит, я тоже участник злого, обидного дела. Но как же можно не послать чужое письмо по адресу? Ведь это же моя обязанность — послать письмо Белова его жене…
Я поняла, почему он велел так написать: он боялся оказаться в тягость своей семье и поэтому решил оборвать всё разом, а чтобы его не жалели, придумал такую вот историю, будто встретил кого-то, полюбил на всю жизнь…
Но разве он прав? Разве можно так поступать с женой, с детьми, которые ждут его? Если бы мой папа или мама вернулись с фронта инвалидами, разве мы с бабушкой отказались бы от них? Нет, такое даже представить себе невозможно!
Я уже не шла, а бежала, подгоняемая ледяным, пронизывающим насквозь ветром. Говорят, такие же морозы стояли в 1812 году, когда русские заставили французов отступать.
По тёмному переулку медленно, как бы на ощупь, шёл трамвай. Его чёрные окна были покрыты густой коркой льда.
Как хорошо, что мне не надо дожидаться ползущего трамвая: вот сейчас, за этой аркой, наш дом!
«Так и быть, — решила я, — опущу письмо завтра, когда пойду на работу. Не сегодня, а завтра, в конце концов, один день ничего не решает».
Вечером я рассказала эту историю бабушке…
СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ
Однажды в морозный вечер вернулась я из булочной, не успела позвонить в дверь, как бабушка мгновенно выросла на пороге, схватила меня за руку и быстро потянула в комнату.
— Слушай, — только и сказала она. И я услышала:
«…Клин, Ясную Поляну, после трёхдневных ожесточённых боёв освободили город шахтёров Подмосковья — Щёкино…»
Я перевела взгляд на бабушку:
— Что это? О чём говорят?
— Неужели непонятно? — Бабушка обняла меня, потом сразу же отпустила, глядя на меня в упор, словно никогда до того ещё не приходилось ей со мной видеться. — Наши разгромили фашистов под Москвой! Слышишь? Освободили Клин, Ясную Поляну, Яхрому, Крюково!
Она прервала себя. Снова послышался вдохновенный голос диктора Левитана. Мы замолчали, прижались друг к другу, стали слушать его, а он продолжал перечислять города и посёлки, освобождённые Красной Армией, наши трофеи, потери фашистов…
Мы слушали эти слова, как слушают самую прекрасную музыку. Я обернулась к бабушке, и она поняла меня.
— Я готова слушать Левитана целые сутки, — сказала она. — А ты?
Я хотела ответить ей, что тоже, конечно, как же иначе… Но внезапно горло моё словно сжала чья-то невидимая рука, и слёзы полились из глаз. В этот миг я представила себе папу и маму: вдруг они там, совсем близко от нас, вместе с нашими воинами — защитниками Москвы?
Глядя на меня, бабушка тоже заплакала, и мы долго плакали, обнявшись, не зажигая света, потому что я забыла задёрнуть маскировочные шторы, и потом вообще было как-то отрадно сидеть рядышком, глядя в тёмно-синее, уже по-ночному отяжелевшее небо, в котором привычно повис грузный аэростат…
Мы не выключали радио, и ровно в шесть часов утра снова раздался ставший самым близким и любимым голос Юрия Левитана:
— «Наши войска после ожесточённых боёв освободили…»
О, какое счастье было слушать его и представлять себе наши заснеженные города и деревни, из которых навсегда, на веки вечные прогнали фашистов!..
— Лежи, — сказала бабушка. — Сегодня — праздник, а поэтому я разрешаю тебе полежать подольше…
И мне и бабушке всё равно надо было во вторую смену, и я с удовольствием подчинилась ей.
Она принесла из коридора три полена берёзовых дров. Мы бережно расходовали дрова в ту холодную, ледяную зиму. Старались не топить каждый день. Но тут бабушка расщедрилась, запихнула все три полена в нашу железную печку-времянку, и вскоре весёлый огонь забушевал на дверце, железные бока празднично заалели, в комнате стало тепло, уютно… Совсем как до войны…