Страница 16 из 58
— Я — старуха по сравнению с тобой, — говорила она, втайне ожидая опровержения.
Он смеялся:
— Еще чего скажешь…
Она радовалась, как ребенок.
— Правда? Ты так не считаешь?
— Нет. Не считаю.
Само собой, в скором времени их отношения перестали быть тайной.
Сестры и санитарки жалели ее:
— Она такая простая, а он — крепкий орешек, еще покажет себя как следует…
Врачи посмеивались: с ума сошла, чуть не на десять лет старше его, какая женщина могла бы на такое решиться?
Даже профессор Ладыженский, далекий от сплетен и пересудов, и тот порой с вопросительной укоризной поглядывал на нее. И дядя Вася при каждой встрече отпускал ни к селу ни к городу странные, многозначительные замечания, а иногда у него вдруг вырывалось:
— Боязно мне за вас, Асмик Арутюновна…
Михаил Васильевич каждый раз, когда звонил ей, осторожно выпытывал, какое у нее настроение, довольна ли она жизнью…
И она понимала, он спрашивал все о том же…
А ей это было все, как говорится, до лампочки. Плевать ей на все мнения, на сочувствие, на боязнь за нее, даже на откровенную жалость.
Она ни в ком и ни в чем не нуждалась. Жила своей любовью и не пыталась скрываться.
Если спрашивали телефон больницы, она отвечала:
— Володя, пять, ноль один, ноль два.
И слово «Володя» произносила с такой бережной нежностью, словно оно было стеклянным.
Она немного осунулась, черные глаза ее потеряли свой блеск. Туся упрекала ее:
— Ты помешалась от любви. Нельзя так отдаваться чувству!
— Можно, — кротко парировала Асмик.
Одного она боялась — смертельно, панически: вдруг в один прекрасный день он встретит какую-то молодую, необыкновенно красивую блондинку, — блондинки казались ей особенно обольстительными и опасными для Володи, — и он влюбится в эту блондинку и, разумеется, бросит ее, Асмик. Порой ей становилось даже боязно. В самом деле, можно ли так любить?
Она ревновала его к каждой мало-мальски смазливой пациентке, к молодым сестрам, врачам, студенткам.
Не стесняясь, она допытывалась у него:
— Ты видел новую сестру на втором этаже? Правда, хорошенькая?
— Какая еще сестра? — нетерпеливо спрашивал Володя.
— Лилечка. Такая беленькая, с золотыми косами.
— Видел. Выдра, — коротко отвечал Володя, и слова его проливали бальзам на сердце Асмик.
Никогда раньше не следила она за собой так, как теперь. Села на жесточайшую диету — ни крошки хлеба, почти без сахара, ничего мучного и сладкого.
Голодала и мучилась, но держалась стойко, жарила Володе отбивные, готовила для него люля-кебаб и шашлыки, пекла пирожки из слоеного теста, а сама ни до чего не дотрагивалась.
— Ешь, дурак мой черный, — говорил Володя, уплетая ее стряпню. — Все равно, потеряешь граммов двести, не больше, а на тебе и десяти кило убытка не заметишь.
Он был прав. В конце месяца Асмик взвесилась, чуть не заплакала от обиды и с горя отправилась вместе с Володей в соседнюю шашлычную.
Соседка по квартире Эмма Сигизмундовна не уставала прививать Асмик правила, требуемые особой дипломатией любви.
— Нельзя выкладывать мужу всю правду, — советовала она. — Женщина, даже если она жена, всегда должна оставаться загадкой, непонятной и непостижимой.
— Как это загадкой? — удивлялась Асмик. — Что я, шарада, и меня надо угадывать?
— Вот именно, — говорила Эмма Сигизмундовна. — Вы должны быть в одном лице шарадой, ребусом, анаграммой…
— Кроссвордом, чайнвордом, — в тон ей продолжала Асмик. — Нет, так я не могу и не буду. Я ему всегда все скажу в лицо, без всякой игры, что я думаю, что хочу…
Так она и делала. Не скрывала от него ничего. Не уставала повторять о том, что любит его, но в то же время, если ей что-то в нем не нравилось, говорила прямо.
Он спорил с ней, он был не из уступчивых, но случалось — соглашался. И говорил удивляясь:
— А ведь ты права! Я и сам не думал…
— Надо думать, — отвечала Асмик, прощая ему все за чистосердечное, от души, признание.
Он был скрытен от природы, но от нее не желал ничего скрывать.
Откровенно признавался:
— Меня все считали одаренным — и в школе, и в институте, и там, в больнице, где я работал. Почему-то все ждали от меня, что я должен совершить что-то необыкновенное.
— Что же? — спрашивала Асмик.
Володя обезоруживающе простодушно пояснял:
— Не знаю. Или сделать какое-то важное научное открытие, или так прооперировать, что об этом заговорит весь мир, или еще что-то…
Асмик возмущалась:
— Ты честолюбив сверх всякой меры…
Володя отвечал убежденно:
— Нет, это не то. Просто я уже давно выдал сам себе большие векселя и потому должен во что бы то ни стало их выкупить.
Ей хотелось оправдать Володю хотя бы в своих глазах.
«Он — талантлив, это же видно невооруженным глазом, а талантливые люди часто отличаются нетерпимостью, излишней самоуверенностью, пренебрежением к людям…»
И все-таки она не могла оправдать его. Как ни пыталась.
Эмма Сигизмундовна почитала своим долгом заботиться о внешности Асмик. Округлив глаза, таинственным шепотом советовала:
— Женщина, особенно тогда когда она несколько старше мужа, должна тщательно любить и холить себя. Понимаете меня?
Эмма Сигизмундовна была моложе Асмик, правда, ненамного, но не упускала случая чисто по-женски подчеркнуть разницу в их возрасте.
— Вы же гораздо опытнее меня, — говаривала она. — Мне у вас учиться, именно у вас!
— Нечему у меня учиться, — отвечала Асмик.
Эмма Сигизмундовна хотела выйти замуж, но никак не могла подобрать себе человека по душе.
— Я еще ни разу не встретила того, кто бы мне по-настоящему подошел, — признавалась она. — Все мои поклонники — это совсем не то, что мне надо!
— А что вам надо? — спрашивала Асмик.
Эмма Сигизмундовна задумчиво щурила подведенные глаза.
— Герой моего романа прежде всего должен бриться стоя и никогда не носить теплого белья.
Асмик не могла скрыть своего удивления:
— И только-то?
— Это основное, — солидно отвечала Эмма Сигизмундовна. — Все уже проверено, поверьте мне. Если он бреется стоя, значит, у него спокойный, веселый характер, а отсутствие теплого белья, даже в сильные морозы, доказывает широту натуры. Уж поверьте моему опыту.
Асмик верила. У нее был совсем небольшой опыт в этих делах.
Не дожидаясь просьб Асмик, Эмма Сигизмундовна приносила ей различные кремы, питательные, дневные, ночные, помаду, тушь для ресниц.
Когда Володя дежурил, Эмма Сигизмундовна зазывала ее к себе в комнату.
— Вот, — объявляла торжественно. — Видите, продается кофта? Хороша?
Кофта была ярко-красного цвета, отделанная тесьмой, ничего особенного, кофта как кофта.
— Последний крик моды, — тоном знатока утверждала Эмма Сигизмундовна.
— Она чересчур яркая, — робко замечала Асмик.
Эмма Сигизмундовна разражалась смехом, одновременно саркастическим и сожалеющим.
— Яркая! Да это же последний писк. Цвет взбесившейся лососины.
— Как? — ошеломленно переспрашивала Асмик.
— Цвет взбесившейся лососины, — невозмутимо повторяла Эмма Сигизмундовна. — Мне идет умопомрачительно. Хотите, примерю?
Асмик постоянно торопилась — то в больницу, то в поликлинику, то на занятия со студентами.
— Хочу, конечно, только побыстрее!
Эмма Сигизмундовна с трудом натягивала немыслимо яркую кофту, охорашивалась, вертелась перед зеркалом.
— Правда, чудесно? Хотите, примерьте, вам тоже пойдет, я уверена.
— Мне некогда, и потом, вряд ли она подойдет, я ведь толстая, — уклончиво отвечала Асмик.
Но Эмма Сигизмундовна умела настоять на своем.
— Прошу вас, дорогая, ну, ради меня…
Асмик уступала, кое-как втискивала свои мощные формы в кофту, трещавшую по всем швам.
Эмма Сигизмундовна долго всматривалась в нее. Лицо ее принимало молитвенное выражение.
— Да, — изрекала она наконец. — Эта вещь создана для вас.