Прорыв под Сталинградом

Фельдфебель Гёрц долго не отводил взгляда от лейтенанта, который постанывал, страдая даже во сне. Из соседней комнаты показались пожилой мужчина в гражданском и девочка. Бройер рассеянно наблюдал, как, прибившись к старому буфету, они выуживали из миски какие-то зерна и тихо о чем-то переговаривались. Черная челка у девочки завивалась. Она небрежно сплевывала шелуху на пол, ничуть не заботясь о спящих у нее под ногами людях. Время от времени хлюпкие стекла дрожали от резких взрывов. Легкий беспокоящий обстрел из минометов. Кажется, русские не слишком-то теперь налегали. Смекнули, наверное, что армия рассеялась.

– А через два дня, – Гёрц снова поймал нить повествования, – враг уже спускался в лощину – три или четыре батальона, в самом расслабленном походном порядке. И мы с парой зениток в чистом поле, одна защита – снежный вал. Впереди только рота пехотинцев. Хотя какая это пехота – тыловики под началом офицера техслужбы… За тыщу восемьсот метров до нас русские разворачиваются в боевой порядок. Впереди три танка, все ближе и ближе подбираются, и вот остается километра полтора. В первый попадаем сразу. Второму тоже задали будь здоров – и это не имея прицела! После второго выстрела танк взрывается и горит. Но потом и мы по полной получили! Третий нас засек. Да и немудрено! На раз палить по танкам без маскировки и прикрытия! Вдруг раздается грохот, дуло подбрасывает вверх, лафет ломается как… как очко в клозете. Командир орудия и еще один падают замертво на месте. У других в животе осколки. Как озверевшие волчки пляшут они вокруг зенитки и орут. Это было… Во всяком случае наступление захлебнулось… Ночь прошла спокойно. Только пулеметному расчету несладко пришлось, три раза палили в него из гранатометов. Танк всю ночь полыхал… Когда рассвело, мы увидели, что они в полном составе еще лежат на прежних позициях. Целую ночь так и провалялись на голой земле, в такой-то чертовский мороз! Коричневые точки на снегу, как во время учений. Офицеры в полный рост стоят прямо за линиями и рукой указывают цели. Вторая зенитка подбила еще два танка. Теперь их подтянулось уже штук восемь-десять. И тут раздается оглушительный взрыв… Снаряд пробивает щит. Отрывает наводчику обе руки. Тот носится и вопит как оглашенный, размахивая окровавленными культями. Второе попадание – в стопку боеприпасов… Мы погибли. Кто-то кричит: “Русские прорвали слева!” Там стояла вторая пушка Дирка. И что бы вы думали: его люди просто смылись, удрали без единого выстрела! Лицо лейтенанта я никогда не забуду… Но он снова овладел собой, закричал: “В контратаку! За мной!” И побежал с ПП на своих больных ногах… А за ним никого, ни одной души… Снова повалил снег, довольно густо. Я еще видел, как лейтенант рухнул ничком, но все равно продолжал кричать “ура, ура” как безумец. Выстрелы стихли. Русские и сами, наверно, опешили. Другие только плечами пожали: “Чокнутый сукин сын”. Все мы действительно были уже на пределе, честное слово… Но я никак не мог успокоиться. Нельзя же его бросить, сказал я себе. Это лицо, когда он услышал, что люди дали деру, – оно не выходило у меня из головы. Ночью, в самую вьюгу, я, прихватив еще двоих, отправился на поиски. Дело оказалось нелегким… В конце концов мы наткнулись на лейтенанта в одном из прежних блиндажей. Сидел, зарывшись лицом в ладони. В другом углу лежал мертвый русский. Пока возвращались, Дирк получил еще пулю в ногу, мою руку тоже задело. С того дня он не произнес ни одного внятного слова… А теперь, – фельдфебель покраснел как девица, – теперь вот нянчусь с ним. Со стороны, наверно, безумие… но раз я его оттуда вытащил… он ведь еще наполовину ребенок… Да и самому вроде бы легче, если ты не один как перст.

Сгущались сумерки. Румын принес дымящийся котелок, из которого торчала огромная голая кость. Люди тут же оживились. Перебивая друг друга и крича до хрипоты, скучились вокруг котла, потом расселись и, обхватив руками миски и котелки, стали жадно потягивать горячую похлебку. Бройер не сводил глаз с лейтенанта, того не мог разбудить даже шум. В памяти воскресало воодушевленное пылающее лицо, столь хорошо знакомое по их горячим беседам прежних дней. Как страшно оно изменилось! Когда этот юноша увидел правду, не прикрытую завесой иллюзии, наверное, в тот самый момент он и сломался…

Как там сказал фельдфебель: легче, если ты не один. Но много ли от людей проку?! Случается, человеку даже в толпе сиротливо. Бройер явственно ощутил, как он одинок, бесконечно одинок…

Вот уже два дня зондерфюрера Фрёлиха носит по городу. С товарищами он расстался. Он не ищет покоя, он рвется в бой. Хочет драться, самоотверженно, как герой! Алькасар! Чудо-план фюрера вызволит доблестных и достойных спасения воинов! Вот только когда? Фрёлих видит лишь беспомощное, раздраженное начальство, которое препирается с измотанными вконец офицерами и солдатами, видит только хаотичный артиллерийский огонь из ниоткуда, только распад. Больше никакого ближнего боя, никаких “белков врага”. Все глушит звериный голод.

Вчера Фрёлих примкнул к одному капитану: тот пробивался к своей дивизии, собрав последних людей из батальона (числом всего восемь). Но дивизия оказалась отрезанной и попала в северный котел. Капитана направили в боевую группу, а та…

– Воевать? Да ради бога, – сказал полковник. – Но только учтите: довольствия у меня на вас нет, о нем сами заботьтесь!

И Фрёлих заботился. Он своровал у капитана банку рыбных консервов (кстати сказать, не последнюю) и полбуханки хлеба, а потом незаметно улизнул. Голод – худший враг. Когда в желудке пусто, тебе не до геройства. Впрочем, в другой раз судьба ему, похоже, улыбнулась. Когда он попал к зенитчикам. Дородные, откормленные парни – все до одного, при полном снаряжении. И довольствии. Засели на окраине города. Обеспечивать прикрытие с запада! Капитан, типичный солдафон, позволил Фрёлиху остаться. Хоть и воротит его, понимаешь ли, от зондерфюреров, но ПП – вещь стоящая. Оружия не хватает.

Капитан устроился в избе, среди гражданских. Для начала, правда, пришлось выставить двух рядовых. Те просто сидели, без оружия, растирали кофейные зерна и плели невнятицу про обмороженные ноги. За половину кофейных запасов он отпустил их на все четыре стороны. Шляются тут всякие!

Изредка раздаются одиночные выстрелы. Но вообще спокойно. Фронт где-то впереди. Приходящие из штаба приказы невразумительны. Ты ждешь, ешь и убиваешь время.

Вдруг открывается дверь и входят два молодчика в меховых шапках и валенках. Капитан вскакивает и хватается за пистолет.

– Солдат?

– Нет, нет! – отвечают они по-русски и исчезают.

– Проклятье, кажется, запахло жареным! – отмечает капитан. Теперь уже ясно: русские начинают просачиваться в город.

Дверь снова распахивается, и из темноты тяжелой поступью выступает человек с винтовкой на плече. Русский! Бог знает, как сюда забрел. У него отбирают оружие и выталкивают. “Белки в глазах противника”! Теперь нам крышка…

– Что вы намерены делать? – спрашивает Фрёлих капитана. Он-то думал, они еще повоюют, но выходило совсем иначе.

– Начальники еще пытаются командовать, – отвечает капитан. – Но если приказов не будет, мы дадим деру… У меня наготове грузовичок с провизией на четырнадцать дней. Погружу людей и – на запад! Прорвемся – хорошо, а если нет, тоже ничего не потеряем.

Фрёлих просится с ними, но ему отказывают.

– Вы лялякаете по-русски, а значит, найдете массу лазеек! – отвечает капитан. На зондерфюреров у него явно зуб.

Утром является фельдфебель.

– Попался, господин капитан! Вот гад, который нас постоянно обирает!

В сопровождении двух зенитчиков в избу входит человек, вид у него совершенно опустившийся. Глубоко впавшие глазницы вымазаны грязью, лицо пергаментное, густо заросшее бородой, во взгляде панический страх. Капитан придирчиво присматривается к вошедшему, глаза его скользят по шинели, замирают на плечах. Погоны сорваны. На месте бывших швов виднеются ошметки светлых нитей.

– Так вы офицер? – кричит капитан. – И смеете заниматься мародерством? – Он подступает к бродяге и рывком распахивает шинель. Ремень на поясе коричневый.