Страница 93 из 144
– Такое густое молоко очень даже на руку! – фельдфебель Гёрц указал на табличку. “Внимание! Местность просматривается противником! Передвижение только по одному!” Дорога пролегала на высоте. И в ясную погоду, судя по всему, хорошо просматривалась с противоположного берега Волги. Теперь только одиночные снаряды выпевали над головами неритмичное соло. На подступах к городу каждый худо-бедно целехонький домишко, который мог служить хоть каким-то укрытием, был набит людьми, но еще тысячи бродили по округе, без командиров, без цели. Налети русские с воздуха…
Все трое стояли на краю Царицынской поймы. Среди месива из снега, обломков и рухляди на крутых склонах зияли гроты. Но и там яблоку негде было упасть. Куда бы прибиться? Или издохнуть прямо на дороге – таких уже тьма. Обогнув покосившуюся избу и пройдя чуть дальше вверх, Бройер наткнулся на тропу, уводящую под землю. Оттуда доносился приглушенный гул голосов. Они спускались вниз по глиняным ступенькам словно по винтовой лестнице, пока не уперлись в дощатую дверь. Фельдфебель изо всей силы ударил ногой.
– Открывайте! – завопил он. – Немецкие офицеры!
Внутри стало тихо. Потом ясно прозвучало недвусмысленное изречение Гёца фон Берлихингена[53]. Фельдфебель взвился от ярости:
– Сволочи! – истошно завопил он. – А может, сразу…
Бройер оттянул его.
– Лучше пойдемте отсюда! – сказал он. – Так вы ничего не добьетесь. Теперь жизнь устроена по другим законам.
Измученные и подавленные, они побрели назад к основной дороге, ведшей в центр города. С каждым новым днем она все больше кишела людьми. Посреди крестьянских изб то тут, то там торчали каменные строения. Но присмотревшись повнимательнее, ты понимал: то лишь фасады, за которыми высятся гигантские горы обломков. А странники, мыкающиеся по этим горам, по сгоревшим трамвайным вагонам, по дебрям из металлических прутьев – оборванные, изувеченные, истощенные, безоружные, – это уже не люди, а призраки, маски – те же фасады, за которыми сокрыты руины…
– Где тут… лаза… лазарет? – к Бройеру приблизилось птичье личико. Человек хромал, опираясь на толстую палку, на ногах неимоверные узлы из тряпок. Непомерно большая шинель висела как мешок. Согнутый в три погибели, со скрюченными руками, да еще охваченный жуткой лихорадкой, – всем своим видом человек напоминал лесную ведьму.
– Лазарет… Не знаю даже, есть ли здесь такого рода услуги, – сказал Бройер.
Но пока он раздумывал над странным сочетанием букв, откуда-то из глубины сознания всплыло другое волшебное словцо – “местная комендатура”. Комендатура Сталинград-Центр! Ну, конечно, как он раньше не догадался! Что-что, а комендатура есть точно! Слово воскрешало представление о немецком порядке и основательности и источало неведомую магическую силу. Лица товарищей просветлели. Разумеется, ведь на их плечах лежала ответственность за человека! Но чтобы ему помочь, нужно действовать!
Бройер с Гёрцем затащили лейтенанта на передок зенитки, прицепленной к грузовику, а потом забрались и сами. Никто их не прогонял. Грузовик катил по направлению к городу. Табличка с надписью “местная комендатура” указывала налево. Так и есть – тут еще царил порядок! Уже издалека завиделось массивное пятиэтажное здание, торчавшее среди руин, – уму непостижимо, почему оно до сих пор еще в целости.
Их обогнали два пехотинца, будто куда торопились. Глаза их блестели.
– Вы слышали, господин обер-лейтенант? Наши головные танки уже в Карповке!
– Да-да, мы уже в курсе! – отмахнулся Бройер. Что толку спорить с безумцами. Но фельдфебелю такие вести пришлись не по нраву.
– А ну-ка притормозите! – закричал он и движением руки подозвал обоих. – Вы в своем уме или как? Не вздумайте разносить эту дурь!
– Но почему, почему?! – воскликнул солдат, глубоко оскорбленный столь грубым и откровенным неверием. – Мы только что из комендатуры, там и узнали, – правда, Шорш? Сам капитан сказал! Они только что получили сводку!
Вокруг мгновенно собралась толпа зевак, лица наивные, простодушные. Другой пехотинец усердно закивал в подтверждение и стал взволнованно размахивать руками.
– Две танковые дивизии СС совершили прорыв. Осталось несколько часов продержаться! Нам поручено рассказать это по всему городу!
Бройер почувствовал, как в течение нескольких секунд учащенно билось сердце. А почему бы и нет? Вот уже много дней с фронта не было никаких вестей… Но тут же сам над собой посмеялся. Какое ему до всего этого дело?
Перед зданием комендатуры толпились сотни. Слух витал и здесь. Люди группами расходились во все стороны. На воротах висели инструкции для отпускников и ищущих квартиру, выведенные аккуратным словно в прописях почерком. О да, тут правил порядок! Втроем они проложили себе дорогу на переполненный внутренний двор. Вход в здание преграждали деревянные щиты. Возле них держала вахту полевая жандармерия: стальные шлемы, сверкающие полицейские значки, при оружии. Бройер протолкался к одному из полицейских и спросил, где размещаются раненые.
– Пока нигде, часа через два! – ответил тот деловито-равнодушным тоном. – Как раз сейчас идет… реорганизация.
– Все ясно, реорганизация, значит! – Бройер перевел глаза на окна здания. – В Карповку уже прибыли первые танки! Вы что-нибудь об этом слышали?
Человек искоса посмотрел на обер-лейтенанта.
– Ходят слухи! – буркнул он.
– Но распускают их отсюда!
– Отсюда?.. Не могу знать! Нам ничего не известно!
Бройер отвернулся. Вот оно, значит, как! Для одних “реорганизация”, для других “танки в Карповке” – смотря по обстоятельствам. Всего-то пара фраз, и можно отвязаться от кого угодно. О, тебе нет равных, беспримерная немецкая слаженность!
Местная комендатура Сталинград-Центр. Многоэтажное каменное здание, заметное издалека, современный дом с центральным отоплением и канализацией, которому вероятно предназначалось стать гордой резиденцией могущественного аппарата власти. Но, увы, до этого не дошло.
Местная комендатура разместилась в защищенных от обстрелов подвалах и состояла, к слову сказать, из жалкой кучки полевых жандармов, коменданта – генерала, ни к чему больше не пригодного, и нескольких офицеров. Верхние этажи, гораздо менее безопасные, еще задолго до основного оттока войск в город заполонили раненые, больные и отбившиеся от частей, которые надеялись обрести здесь долгожданное прибежище.
Ночь. Тесно прижавшись друг к другу, Херберт и Гайбель сидят на каменном полу в погруженном во тьму коридоре. Грузовик связной роты высадил их перед комендатурой. Получив от часового от ворот поворот, они пошли на хитрость: пробрались к черному ходу и нырнули через плохо заколоченную дверь. Холод гонит сон. Гайбель стонет от сверлящей в раненой ноге боли.
Едва брезжит рассвет, Херберт отправляется на разведку. Грязные лестницы и коридоры полны отбросов и нечистот – одно скованное льдом отхожее место, сталактитовая пещера из окаменевшей мочи и фекалий. Из темных кишащих людьми помещений в нос бьет жуткая вонь, как из клетки хищников… Что знает Херберт о Сталинграде? Оказывается, ничего. Тупое кружение в голове грозит отправить его в нокаут. Колени подгибаются, он прислоняется к дверному косяку.
– Господи, – твердит он. – Боже мой…
– Эй, парень, что с тобой?
Херберт поднимает глаза. Справа от него в полутемной комнате сидит на корточках, прислонившись к стене, солдат – румынская шапка надвинута на уши. Он похож на древнего гнома, забывшегося в этой позе лет на сто. Необычайно живые беличьи глазки буравят новичка:
– Что подхватил? Никак подагру? А может, понос?
– Я? – бормочет Херберт и смотрит застывшим взглядом в пространство. – Со мной все в порядке, но вот…
– В порядке, говоришь? – спрашивает другой – В полном?! То есть совершенно здоров?
Маленькие глазки еще больше округляются от удивления. В точности так глядели однажды индейцы на первого европейца.
– Значит, здесь и останешься! – внезапно выкрикивает он и хлопает в ладоши, как восторженный ребенок. Но уже в следующую секунду голос становится плаксивым. – Никому мы тут не нужны! Со вчерашнего дня ни капли воды во рту… Был тут один, тоже почти здоровый. Только левую руку и уши обморозил. Так он все время снег носил. Но вчера ушел и с концами, больше не вернулся…
53
Недвусмысленное изречение Гёца фон Берлихингена – Имеется в виду знаменитое швабское приветствие “поцелуй меня в задницу”, увековеченное Гете в пьесе “Гёц фон Берлихинген”.