Страница 5 из 13
— Сам, что ли, сочинил песню-то?
— Нет. У нас такая пластинка есть. Это сербская песенка. «Курица» называется.
Серёжа снова запел, покачивая в такт головой:
— Ко-ко-ко да ко-ко-ко…
Но Фимка перебил его:
— Брось тут самодеятельность устраивать. Ещё увидит кто, смеяться будет. Да отпусти курицу. Кур, что ли, не видел…
— Она хорошая, смирная, — погладил Серёжа курицу по спине.
— Я их тоже люблю, — сказал Антипка и ласково провёл пальцем по красному гребешку. Но курица повернула голову и клюнула Антипку в палец.
— Ай-яй-яй! — вскрикнул Антипка, и Серёжа поспешно бросил курицу.
Курица, громко кудахча, бросилась в кусты.
— Ха-ха-ха! — засмеялся Фимка. — Вот вам и смирная, и хорошая. Маленькая, а такого большого обидела.
На шум выбежала тётя Глафира — заведующая птицефермой.
— Это вы, ребята, — сказала она. — А я-то подумала, может, опять этот разбойник кур моих гоняет…
Но тут она увидела в руках у Фимки убитую ястребом курицу, всплеснула руками и хлопнула себя по бокам.
— Батюшки, да что же это получается? Каждый день по курице губит. Что же мне с ним, проклятым, делать — ума не приложу!
Ребята молчали, опустив смущённо головы, как будто они были виноваты в том, что ястреб таскает с птицефермы кур. А тётя Глафира, взяв у Фимки курицу, горестно причитала:
— Что за напасть такая! Не успеешь зайти на ферму, чтобы зерна́ вынести, он уж тут как тут. Целыми днями караулю его, а он меня караулит. Вон на той ёлке каждое утро сидит.
Мальчики повернули головы в ту сторону, в которую показывала тётя Глафира.
— Да вон он, ворюга! — закричала тётя Глафира. — Опять прилетел!
На голой сухой ёлке, возвышающейся над кустарником, на самой макушке, нахохлившись, сидела похожая издали на охапку сена большая птица.
— Нет на него никакой управы. Подстрелил бы кто его. Ведь было где-то у Никанорыча ружьё. Бывало, когда в сторожах ходил, день и ночь с ним таскался. Хоть бы припугнул разбойника…
— Есть у дедушки ружьё, — кивнул головой Антипка. — Оно у него за печкой стоит.
— Или вы, ребята, разок бы пальнули, — вздохнула тётя Глафира. — Нагнали бы страху на ворюгу. А то уж совсем от него спасения нет.
— Что ж, мы можем, — медленно, словно обдумывая что-то, проговорил Фимка.
— Наверно, твой дедушка не даст нам ружья, — с сомнением сказал Серёжа, повернувшись к Антипке. — Скажет, малы или ещё что-нибудь…
— Для такого дела даст, — решительно перебил его Фимка. — Только подойти к нему надо умеючи. Уж мы-то с Антипкой его знаем. Конечно, если сразу сказать ему: «Дай ружьё», обязательно откажет. А если издалека да вежливо…
— Ладно, пошли к деду, — сказал Антипка.
Глава пятая. ДЕД НИКАНОРЫЧ
У деда Никанорыча очень интересная борода — большая, пышная, из-за неё даже уши еле видны. На подбородке и щеках — она белая, как сметана, посредине — чёрная, будто кто её сажей вымазал, а конец бороды опять белый. В Мичашоре деда Никанорыча прозвали «дед Такскать».
Хитрое прозвище, и не поймёшь сразу, к чему оно. А прозвали деда так потому, что он в разговоре через два слова на третье говорит «так сказать». Но эти слова он выговаривает очень быстро, и у него получается не «так сказать», а одно слово «такскать».
Сейчас Никанорычу уже под семьдесят, но он ещё выходит на работу. Несколько лет назад его поставили сторожить зерносклады. Тогда-то ему правление выдало старую берданку. Дед её держал, как он говорил, «в боевой готовности, а то вдруг, такскать, воры нападут».
Но воры не нападали. Правление колхоза сократило штатную должность сторожа, а берданка так и осталась, у деда Никанорыча.
Теперь дед Никанорыч смотрит за изгородями на полях и лугах, если понадобится, чинит их, следит, чтобы скот не травил посевы. Ружьё он теперь и в руки не берёт. Может быть, даже позабыл о нём.
Когда ребята пришли к деду Никанорычу, он был занят тем, что, наколов дров и сложив их в поленницу, подметал во дворе в кучу щепки.
— Здравствуй, дедушка.
— Здорово, ребятки. А это кто ж такой? — спросил дед Никанорыч, поглядывая на Серёжу. — Не из космоса, случаем, прилетел?
— Это внук бабки Матрёны, — ответил Антипка. — На каникулы сюда приехал.
— А-а, слышал, слышал. Сергеем, кажись, звать тебя?
— Серёжа.
Дед Никанорыч погладил Серёжу по голове и легонько потрепал за чубчик.
— Отца-то твоего, Григория, я хорошо помню. На моих глазах вырос. Да что-то давненько он не приезжал в Мичашор. А ты, значит, в первый раз, такскать, к нам приехал?
— В первый, — ответил Серёжа.
— Деду, давай я домету, — протянул Антипка руку к метле. — А ты отдохни.
— Ладно, поработай. — Дед отдал метлу внуку. — Только мне отдыхать некогда: надо ко́злы к сараю переставить. Пилить, такскать, больше нечего, и тут, на дороге, им не место.
Дед Никанорыч обхватил тяжёлые берёзовые козлы, на лбу у него от сильного напряжения вздулись жилы.
— Давай помогай! — крикнул Фимка Серёже и подхватил козлы за один конец. — Втроём легче будет.
Козлы переставили к сараю. Тем временем Антипка кончил подметать.
Фимка оглядел высокую поленницу и сказал:
— Много вы нынче, дедушка, дров заготовили.
— Много не много, а на зиму хватит, — уклончиво ответил дед. — Занимать, такскать, у соседа не думаю.
Дед Никанорыч присел на бревно, не спеша достал из кармана кисет, положил его на колено. На кисете когда-то была вышивка, но сейчас, после нескольких десятков лет службы кисета, она поистёрлась, и поэтому нельзя было разобрать, что на нём вышито.
Так же неторопливо дед Никанорыч развязал кисет и достал из него трубку.
— Ой, какая трубка! — восхищённо воскликнул Серёжа. — Никогда такую не видел!
Никанорыч, заметив, с каким любопытством мальчик рассматривает его трубку, вытащил её изо рта и, держа двумя пальцами, медленно повернул перед Серёжей.
Трубка действительно замечательная! Она вырезана в виде лисицы. Отверстие, в которое набивают табак, выдолблено между ушами остренькой лисьей мордочки, а длинный хвост служит чубуком.
Повертев трубку перед Серёжиными глазами, дед Никанорыч сказал:
— Это, браток, подарок драгоценный. Память, такскать, о незабываемых годах гражданской войны. Одна оч-чень интересная история с ней связана.
— Какая же, дедушка, история? — спросил Серёжа.
— Расскажи ему, дедушка, как ты на гражданской воевал, — сказал Антипка. — И мы с Фимкой тоже ещё разок послушаем.
— Рассказать?
— Расскажи, дедушка.
— Ну ладно.
Фимка с Серёжей сели рядом с дедом на бревно. Антипка уселся перед ними прямо на землю.
Дед Никанорыч насыпал в трубку щепоть махорки, придавил указательным пальцем, чиркнул спичкой, затянулся и выпустил струйку дыма.
Антипка с Фимкой слышали рассказ деда Никанорыча уже не один раз. Но кому же не интересно послушать, пусть хоть в сотый раз, про бои Красной Армии с белыми?
Дед Никанорыч обвёл всех взглядом, потом прищурился, как будто вглядываясь куда-то в даль, и начал рассказ.
— Было это, как сейчас помню, в феврале девятнадцатого года. Зима тогда стояла холодная да вьюжная. Мороз — то тридцать, то сорок градусов. Упадёт раненый боец — чуть не поспеют сразу подобрать, через полчаса, глядишь, замёрз. Да ещё снегом занесёт.
Так вот, в такой морозный день подошёл наш отряд к селу Бадьдор. А в нём засели белогвардейцы — колчаковцы. Село стоит на горке, вроде как наше Каравай-поле, ни с какой стороны к нему скрытно не подойдёшь. Вокруг-то поле белым-бело, на снегу каждую чёрную точку за километр видать.
Два дня стояли мы у этого села. Больше десяти раз в атаку ходили. Да всё зря. Как подымутся наши цепи, так с колокольни колчаковский пулемёт: тра-та-та, тра-та-та. Мы перед ним как на ладони, и он бьёт, дьявол, без промаха.
Немало там полегло наших.
Красногвардейцы усталые, голодные, раздетые, а всё равно отступать не хотят. За Советскую власть ведь воевали.