Звезда надежды

Штейнгель настоятельно приглашал Рылеева, когда тот будет в Москве, остановиться только у него.

Когда Рылеев подъехал к уютному и ладному дому Штейнгеля, построенному в том милом и скромном стиле, который получил название московского ампира, едва сани остановились у ворот, двери растворились, и на крыльцо выбежал Пущин и сам хозяин. Рылеев был препровожден в приготовленную ему комнату, обласкан, ему сказали, что не сядут обедать и подождут, когда он отдохнет и сможет выйти к столу.

Рылееву не терпелось узнать новости.

— В Москве членов общества немного: Нарышкин, Штейнгель, я, есть несколько человек, прежде состоявших в «Союзе благоденствия», — рассказывал Пущин. — Общество бездействует, но я уже слышал от нескольких прежних членов пожелания вновь начать действовать. Твой приезд, безусловно, всех подвигнет на более смелые и решительные мысли и поступки. Твои думы в Москве производят, пожалуй, даже большее впечатление, чем в Петербурге. Ты приготовься, москвичи тебя заставят читать стихи.

— А я не стану отказываться.

За обедом хозяйка начала рассказывать Рылееву о том, что теперь занимает москвичей.

Москва еще жила толками о петербургском наводнении, еще появлялись все новые и новые ужасные подробности бедствия, но уже сменяли их, по человеческому свойству привычки и забвения, разные анекдоты. Рассказывали, как государь, посетив развалины деревни Волынкиной, расположенной на Петергофском шоссе и целиком разрушенной, милостиво беседовал со стариком — жителем деревни. Государь расспрашивал о том, кто какой понес ущерб. Старик слово «этого» произносил на свой лад — «афтова»: «У афтова пропала лошадка, у афтова — коровушка». Государь принял это слово за фамилию и сказал: «Ну, это все у Афтова, а что же у других?»

Но в самые последние дни все разговоры о наводнении вытеснило новое событие: намечавшаяся скандальная дуэль каких-то Черновых с флигель-адъютантом Новосильцевым, ради которой два брата Чернова приехали в Москву. Дуэль не состоялась, но говорили о ней много.

— Черновы еще в Москве? — спросил Рылеев.

— Кажется, в Москве, — ответил Пущин. — Я с ними незнаком, но могу узнать.

— Иван Иванович, будь добр, вели найти их, пусть зайдут завтра ко мне.

— Ты их знаешь?

— Более того, они мне родня.

— Если бы я это знал, приготовил бы тебе подробный отчет об их деле! Но если они не уехали, завтра будут у тебя.

Черновы доводились Рылееву двоюродными братьями по материнской линии, их небольшое имение находилось неподалеку от Батова. Черновых было три брата, все офицеры. Рылеев иногда встречал старшего — Константина, поручика Семеновского полка, переведенного в этот полк из армии после расформирования старого состава в двадцатом году, но близких отношений между ними не было. О событиях, чуть было не приведших к дуэли, Рылеев по московским толкам мог составить себе довольно ясное представление.

Отец Черновых — Пахом Кондратьевич — генерал-майор, служил аудитором в Первой армии, стоявшей в Могилевской губернии. Кроме сыновей-офицеров, он имел дочь Екатерину — красивую, веселую девушку. В провинциальной глуши небогатый, но гостеприимный дом Черновых привлекал штабных офицеров, хотя там к обеду подавались щи да каша с графинчиком водки и с присказкой, что-де пища проста, зато здорова. Попал к Черновым и адъютант графа Сакена — Новосильцев, молодой аристократ, внук графа Орлова, красавец, богач, единственный сын у матери, не чаявшей в нем души, для которого пребывание в армии было лишь кратким эпизодом, первой ступенькой к карьере. Но случилось так, что Новосильцев безумно влюбился в Екатерину Чернову, она отвечала ему взаимностью. Он сделал формальное предложение, которое было принято. Как раз в это время Новосильцев был сделан флигель-адъютантом и должен был уехать в Петербург. Екатерина с матерью тоже выехали в столицу, там, в августе, состоялись сговор и обручение.

Но влюбленный адъютант совсем забыл о том, что для женитьбы ему необходимо согласие матери и деда. Когда же он написал матери о своем намерении и просил благословения на брак, то получил отказ и строгое приказание немедленно прекратить всякие сношения с семейством Черновых.

Новосильцев поскакал в Москву, чтобы упросить мать. В Москве же мать заставила его прекратить переписку с невестой, в Петербург к назначенному для свадьбы сроку он не вернулся. Между тем пошли сплетни, порочащие Екатерину Чернову. Ее братья, считая честь сестры оскорбленной, решили потребовать от оскорбителя удовлетворения и для этого приехали в Москву…

Константин Чернов и его младший брат Сергей пришли к Рылееву утром.

Сергей был возбужден пережитым волнением и еще кипел негодованием и решимостью стреляться. Он даже как будто был несколько разочарован, что поединок не состоялся. Константин, наоборот, чувствовал удовлетворение мирным исходом.

— Новосильцев, — говорил он, — любит сестру, и я уверен, что счастлив жениться на ней, но он слишком слабохарактерен и подвержен влияниям, а мать его прямо помешана на своем аристократизме. Сейчас все кончено: она, видимо, испугалась за жизнь сына, послала нашим родителям письменное согласие на брак своего сына с их дочерью, Новосильцев обязался совершить свадьбу в течение шести месяцев. Он говорит, что рад жениться хоть завтра, да боится дать повод говорить, будто его вынудили к женитьбе угрозами. Он нам объявил, что никогда не оставлял намерения жениться на нашей сестре, я извинился за то, что сомневался в его честности. Однако один бог знает, что наговорят и насоветуют ему за эти шесть месяцев…

Впервые Рылеев серьезно разговаривал со своими двоюродными братьями и пожалел, что прежде они, в общем-то, не знали друг друга.

— Вы долго еще пробудете в Москве? — спросил Рылеев. — Может быть, поедем в Петербург вместе? Я здесь всего на неделю.

— Нет, Кондратий Федорович, мы не можем остаться, — ответил Константин, — у меня послезавтра кончается отпуск, у брата тоже. Мы сегодня уезжаем.

Рылеев крепко пожал руки Черновым и сказал Константину:

— В Петербурге, надеюсь, теперь мы будем видеться.

Пущин оказался прав: в Москве рылеевские думы пользовались и известностью и любовью. Денис Давыдов, которому Рылеев передал привет от Бедраги, осведомившись о здоровье и занятиях боевого товарища и сказав, чтобы Рылеев, как будет писать, кланялся бы и от него, потом заговорил о думах и очень хвалил их. Вяземский сказал несколько комплиментов.

В Москве Рылеев встретил штабс-капитана Петра Александровича Муханова, с которым познакомился еще три года назад на собраниях Вольного общества любителей российской словесности, которое тот посещал, так как сам писал статьи и очерки. Много воды утекло с тех пор: Муханов ушел из гвардейского Измайловского полка, служил на Украине адъютантом генерала Раевского, а теперь жил в Москве в отпуску. Внешне он почти не изменился: высокий, широкоплечий, с большими рыжими усами — шутники утверждали, что у него самые длинные усы в русской армии. За все эти годы они обменялись несколькими письмами.

Муханов крепко обнял Рылеева, сжав так, что Рылеев охнул, а отпустив, заговорил:

— Хоть ты и не мне прислал рукопись твоей поэмы, она все равно меня не минула. «Войнаровский» твой, ей-богу, отлично хорош! Все хвалят, но находят, что описания могли бы быть пространнее: сейчас эпизоды в моде, а ты со своим сильным чувством мог бы изобразить их оригинальными красками. Пушкин, которого я встречал в Одессе, очень восхищался строчкой: «И в плащ широкий завернулся». «Эта строка, — сказал он, — выражает совершенное познание сердца человеческого и борение великой души с несчастьем».

— А еще что он говорил?

— Еще… Ну, слово в слово не помню, но, поверь мне, он любовался поэмой, как и я. Почему ты не издашь «Войнаровского» книгой?

— Опасаюсь придирок цензуры.

— В Москве цензура покладистее, чем в Петербурге, давай рукопись, я здесь проведу ее поскорее, — предложил Муханов.