Звезда надежды

— Не вижу ничего интересного в том, что, оскорбляя общественную нравственность, вельможа смеет открыто являться к любовнице, — сказал Рылеев и отвернулся.

— А вот второе явление. Оно тебя заинтересует более.

Коляску Аракчеева у дверей дома сменила закрытая карета. Из нее вышла женщина в темном шелковом простом рединготе и черной шляпке с широкими полями, которые почти скрывали лицо.

— Теофания! — почти беззвучно воскликнул Рылеев и сжал руку Бестужева. — Или же эта женщина необычайно похожа на нее…

Женщина скрылась в доме.

— Это она, — сказал Бестужев, — и не успокаивай себя обманом. А я тебе открою, как мне все это стало известно.

Открылось все совершенно случайно. Один кавалергард, светский и недалекий юноша, хвастаясь, что был на балу у Лаваля, рассказал маленький анекдот, случившийся там. Кто-то прошелся насчет Пукаловой, что-де, видать, ей скоро будет отставка, так как видели, что к Аракчееву приезжала несколько раз молодая красивая дама. Слышавший это отставной сибирский генерал-губернатор Пестель, сам держащийся в милости у Аракчеева благодаря Пукаловой, ринулся на защиту своей покровительницы. «Посещающая графа Алексея Андреевича дама, — сказал он, — вовсе не соперница Варваре Петровне, в своих чувствах граф Алексей Андреевич отменно постоянен; эта дама по его поручению наблюдает за каким-то писакой, который составил заговор против государя. Мне сие известно совершенно точно, ибо свидания графа с дамой происходят в квартире Варвары Петровны». Пестель жил в одном доме с Пукаловой и по-соседски частенько заглядывал к ней, поэтому его свидетельству нельзя было не поверить.

Беседа с полицейским, дежурившим возле дома аракчеевской любовницы, подкрепленная рублем на водку, позволила узнать время посещений неизвестной дамы. Как и во всем, и здесь граф был пунктуален: посещения происходили в определенные дни и часы.

Далее оставалось только установить, кто она такая, эта дама. Я пришел в известный мне час и посмотрел на нее.

— Господи! — в отчаянье воскликнул Рылеев. — Какое вероломство! Я завтра же поеду к ней, выскажу ей все свое презрение, я укажу ей на всю низость принятой ею на себя роли!

— Вот этого тебе как раз не следует делать. Если станет известно, что она разоблачена, за тобой постараются шпионить каким-нибудь другим способом, а тут ты знаешь, кого надо опасаться.

— Ты прав, Николай. — Рылеев крепко пожал ему руку.

— Она сейчас выйдет, — сказал Бестужев, открыв часы. — Да вот она. Ты можешь к ней подойти. Не опасайся ее смутить, она найдется сказать тебе что-нибудь естественное…

— Не испытываю никакого желания. Жестоким способом, но я исцелен.

7

7-го ноября 1824 года Петербург постигло столь памятное в истории столицы наводнение. Рылеев находился тогда в Подгорном. Раскрыв только что привезенный из Острогожска свежий нумер «Русского инвалида» и просматривая его, на последней странице он нашел короткое сообщение.

— Наташа, Матрена Михайловна, Михаил Андреевич, идите сюда, в Петербурге наводнение! — позвал он и, когда все сбежались, прочитал вслух: — «В прошедшую пятницу, 7-го числа сего месяца, здешняя столица посещена была бедствием…»

— Почему же целую неделю ничего не сообщали о наводнении? — удивленно спросила Матрена Михайловна.

— Видимо, потому что оно произошло без дозволения начальства, — усмехнулся Михаил Андреевич, — и ждали указаний, в каком духе о нем сообщать. Читай дальше, Кондратий Федорович.

— «…посещена была бедствием, коему уже около пятидесяти лет не было примера. Река Нева, которой воды беспрестанно возрастали от сильного морского ветра, вышла из берегов своих в одиннадцатом часу утра. В несколько минут большая часть города была наводнена. Ужас объял жителей. Не прежде, как в два с четвертью часа пополудни, вода начала убывать, а в ночь река вступила в обыкновенные берега свои. Невозможно описать все опустошения и потери, произведенные сим наводнением. Все набережные, многие мосты и значительное число публичных и частных зданий более или менее повреждены. Убыток, понесенный здешним купечеством, весьма велик. Жители всех сословий с благородною неустрашимостью подвергали опасности собственную жизнь свою для спасения утопающих и их имущества. Сии черты мужества, великодушия и преданности столь многочисленны, что с каждым почти днем узнаём мы новые. Государь император сам изволил осматривать все места, наиболее пострадавшие…»

— Господи, страсть-то какая!.. — вздохнула Матрена Михайловна.

— Да, бедствие, видать, большое, — проговорил Рылеев. — Как-то там наши пережили его…

На следующий день пришло письмо от Александра Бестужева, он писал, что квартира Рылеева, — а после перехода на службу в Российско-Американскую компанию он получил казенную квартиру в доме компании на Мойке возле Синего моста, — была залита выше полутора аршин, что можно было, спасли; но все же часть обстановки и вещей попорчена, разрушены печи, стены отмокли и вряд ли скоро просохнут…

Служебные обязанности требовали присутствия Рылеева в Петербурге, надо было ехать.

— Тебе с Настенькой лучше остаться здесь, — сказал Рылеев жене, — пока я приведу в порядок квартиру. Может быть, там и вовсе нельзя жить, придется искать новую.

— Конечно, тебе лучше остаться. Кондратий Федорович рассудил совершенно справедливо, — поддержала зятя Матрена Михайловна. — Куда ты там денешься с Настенькой, застудишь, не дай бог.

Выехал из Подгорного Рылеев в коляске, но в Воронеже пришлось пересесть в сани: выпал снег, началась зима. А неделю спустя, когда он въезжал в Москву, первопрестольная красовалась в полном зимнем наряде.

Под полозьями весело поскрипывал снег. Белые улицы, белые крыши, припорошенные белым снежком и оттого еще более блестящие золотые церковные купола, опушенные снегом ветви в садах, словно обведенный легкими бельем и штрихами и оттого ставший еще более воздушным и устремленным ввысь Кремль — все это сразу настроило Рылеева на какой-то празднично-радостный лад. Он ехал к Штейнгелю в Гагаринский переулок.

После первой встречи со Штейнгелем у Рылеева установились с ним доверительные отношения, они питали друг к другу взаимную симпатию. Штейнгель был старше Рылеева на двенадцать лет — разница весьма значительная, прошел трудный служебный путь без знакомств и покровителей, в войну воевал, служил в статской службе, бывало, обходили чинами, бывало, бедствовал в такой степени, что хоть выходи с протянутой рукой; но сейчас он служил управляющим канцелярией московского генерал-губернатора и впервые в жизни имел более или менее достаточный заработок и даже построил собственный дом. Наезжая в Петербург по делам, Штейнгель останавливался у старого своего знакомого — директора Российско-Американской компании Прокофьева, имевшего квартиру в том же доме, в котором жил и Рылеев. Каждый раз он встречался и с Рылеевым. Несмотря на возраст и служебные неурядицы, Штейнгель сохранил совершенно юношескую способность возмущаться злом и стремление бороться против него: в комитет, занимавшийся вопросами наказания кнутом и вырывания ноздрей и руководимый самым горячим сторонником телесных наказаний Аракчеевым, подал «Рассуждения о наказаниях», в которых восставал против кнута как меры варварской и человечеству противной; затем написал и тоже отправил Аракчееву для передачи царю сочинение, в котором предлагал уравнять в правах сословия дворян, купцов и мещан; подобные же соображения высказывал он разным государственным чиновникам и в устных беседах. С Рылеевым они говорили о компанейских, им обоим хорошо известных делах, затем естественно перешли к неурядицам и злоупотреблениям в государстве вообще, и когда Штейнгель в возмущении воскликнул: «И никто этого не видит, неужели нет людей, которых бы интересовало общее благо!» — Рылеев ему сказал, что такие люди есть, и спросил, не хочет ли он вступить в их число. Штейнгель стал членом тайного общества. Рылеев дал ему письмо к Пущину, и уже Пущин в Москве приобщил его к деятельности общества.