Страница 46 из 65
Кончив читать, Бестужев сказал:
— Все, что ты написал, справедливо и написано с чувством и силою. Но какой цензор пропустит все это?
— Никакой, — согласился Рылеев.
— Тогда зачем же ты писал?
Рылеев не отвечал довольно долго. Потом встал с кресла, подошел к Бестужеву, взял его за руку и пристально поглядел в глаза.
— Когда между друзьями есть тайна — это не дружба, — проговорил он тихо. — Я должен тебе признаться, Александр…
— В чем?
— Я вступил в тайное общество, которое поставило своей целью перемену нынешнего правления в России. Ты знаешь мой образ мыслей. Знаешь, чего я желаю для отечества и нашего народа. Прежде это были слова и мечты, ныне они становятся делом. Как только я услышал об обществе, я подумал о тебе. Если ты тоже пожелаешь войти в него…
— Конечно! — перебил Рылеева Бестужев.
— Цель общества ты знаешь. Более же я, по правилам общества, сообщить тебе не могу. Не имею права открыть имена других членов, но все они люди в высшей степени достойные.
— Мне достаточно знать, что ты в этом обществе. Это для меня — самая верная порука.
— Итак, Александр, с этой самой минуты ты — член тайного общества. Я сообщу о тебе верховным правителям, и они решат, какая степень тайны будет тебе открыта. — Рылеев взял в руку положенный во время разговора Бестужевым листок с набросками предисловия к думам. — Теперь весь я и мой поэтический дар принадлежат обществу. Здесь я постарался выразить те идеи, которые оно преследует.
— Идеи ты выразил, но толку-то что: такое предисловие всю книгу загубит. Цензор, предупрежденный самим же автором, в каждом слове будет искать что-либо подозрительное. Уж если писать в духе общества, то уж тут прежде всего надо думать, как обойти цензуру.
— Есть у меня такая мысль: пустить сочинение в народ, минуя цензуру.
— Ни один типографщик не согласится рисковать типографией, да и собой тоже. Радищева и Новикова до сих пор помнят.
— А я — без типографии!
— Рукописи? В век типографских машин просто обидно скрипеть перышком.
— Понимаешь, я намереваюсь сочинить специальные песни для распространения в народе. Лучше всего переделки на известные мелодии. Читают только грамотные, а поют все. К тому же цензура властна над книгой, а песню — поди попробуй процензуруй!
— Что же, вроде «Пуссель»? — спросил Бестужев, имея в виду популярную шуточную песенку, в которой упоминалась сатирическая поэма Вольтера «Pucelle d'Orléans» — «Орлеанская девственница».
— Да, но народным языком. Сочинить про народную неволю, про неправедные суды, про поселения. Такие песни будут петь.
— Будут, — уверенно согласился Бестужев.
— Вот если взять и спародировать песенку Юрия Александровича Нелединского-Мелецкого «Ох, тошно мне на чужой стороне…»:
Это говорит мужик-крепостной.
— А дальше, пожалуй, так, — подхватил Бестужев и закончил строфу:
Бестужев легко импровизировал стихами, он был привычен к этой старинной забаве гостиных, Рылеев же не умел импровизировать, даже альбомный мадригал требовал черновика. Но сейчас роли как будто даже переменились: у Рылеева сразу рождались целые строфы:
Бестужев развивал тему:
Рылеев заканчивал:
Бестужев начал о военных поселениях:
Рылеев заключил:
— А ведь неплохо получилось, — сказал Бестужев. Рылеев бросился к столу:
— Надо записать, забудем.
— Пиши, — и Бестужев заговорил снова:
Песня была записана. Бестужев ушел, но минут через десять вернулся.
— Еще один куплет! — объявил он с порога.
— Так мотай себе на ус! — повторил Рылеев. — Молодец, Саша!
3
Для Рылеева началась новая, деятельная жизнь. Совещания общества шли одно за другим: у Митькова, у Пущина, у Тургенева. Конституция Никиты Муравьева вызывала ожесточенные споры; конституционная монархия не устраивала своей половинчатостью, к тому же некоторые считали, что нечего заниматься сочинением проектов будущего государства, надо все силы направить на то, чтобы свергнуть самодержавие.
Рылеев сблизился с братьями Бестужева: старшим, Николаем, морским офицером, рассудительным, спокойным, обладавшим глубокими познаниями в точных науках и истории, средним, Михаилом, поручиком Московского полка. Николая Рылеев принял в тайное общество.
Считая Греча причастным к тайному обществу, Рылеев ошибался, а вскоре уверился и в том, что «вольнодумство» Греча — лишь бравада и мода, и, как только острословить стало опасно, тот поспешил стать благонамереннейшим обывателем.
Однажды днем, когда Рылеев надеялся найти Греча одного, он зашел к нему.
— Рад вас видеть, любезный Кондратий Федорович!
Дела у Греча шли хорошо. Доходы от изданий увеличивались; с цензурой он ладил, и от спокойной жизни под кремовым жилетом с недешевой золотой пуговицей заметно округлилось брюшко. Во время бесед с короткими приятелями, когда можно было расстегнуть сюртук и развалиться, Греч машинально долго и ласково оглаживал брюшко и пуговицу.
Рылеев начал разговор издалека: обычный — в меру интересный для собеседников, в меру скучный — о цензуре, журнале, предстоящем заседании любителей русской словесности.
Неожиданно Рылеев сказал: