Звезда надежды

Глаза Рылеева подернулись влагой и заблестели, как обычно блестели в минуты большого волнения.

— Я счастлив вашим доверием, Иван Иванович, — с волнением ответил Рылеев. — Я принимаю ваше предложение и готов дать любую, самую страшную клятву. Возьмите с меня клятву!

— Нет, Кондратий Федорович, достаточно одного вашего честного слова. Бесчестный человек и клятву преступит, а честный сдержит и простое слово. В наш союз мы принимаем честных людей, поэтому брать клятвы не в нашем обычае.

— Что я должен сделать, чтобы заслужить большее доверие членов союза?

— К тому, что вы делаете сейчас, прибавляется обязанность стараться о привлечении новых членов. Естественно, соблюдая осторожность; о каждом лице, кого вы сочтете возможным привлечь в общество, вы прежде сообщаете через меня Думе, верховному органу общества, и открываете вашему кандидату о существовании общества только после согласия Думы.

— Скажите, если можно, Иван Иванович, Пушкин тоже состоит в тайном обществе?

Пущин задумчиво посмотрел на Рылеева и ответил после паузы:

— Нет, не состоит. Признаюсь, когда я в семнадцатом году стал членом общества, новая, высокая цель жизни резко и глубоко проникла в душу мою, я как будто вдруг получил особенное значение в собственных своих глазах. И первой моей мыслью было открыться Пушкину: он всегда мыслил одинаково со мною, проповедовал изустно и письменно, стихами и прозой в нашем смысле. Не знаю, к счастью ли его или несчастью, но тогда его не было в Петербурге, а то, возможно, что в первом порыве, по исключительной моей дружбе к нему, я, может быть, увлек бы его с собою. Впоследствии, когда мне приходила мысль открыться ему, я уже не решился вверить ему тайну, не мне одному принадлежащую. Пушкин замечал произошедшую во мне перемену, он догадывался о тайном обществе, спрашивая, действительно ли я член его? Я, как умел, отделывался, успокаивая его тем, что он лично, без всякого воображаемого им общества, действует как нельзя лучше для благой цели, что его стихи «Деревня», «Ода на свободу», «Ура! в Россию скачет…» и другие в том же духе везде ходят по рукам, переписываются, читаются наизусть, что нет в России живого человека, который не знал бы его стихов… Ныне, когда правительство подозревает о существовании тайного общества, осмотрительность наша простирается так далеко, что, несмотря на то, что я всегда был окружен многими, разделяющими со мной мой образ мыслей, за все это время я решился присоединить к нашему союзу, Кондратий Федорович, только одного вас.

Часть четвертая

ГРАЖДАНИН

1

После знаменательного разговора с Пущиным Рылеев в полной мере ощутил волнующую радость важных и глубоких перемен, произошедших в нем в ту минуту, когда он дал согласие на вступление в тайное общество. Изменился он сам: он мог бы повторить вместе с Пущиным, что будто вдруг получил особенное значение в собственных своих глазах; изменился взгляд на людей: он смотрел на знакомых, слушал их речи и пытался определить, не член ли тайного общества его собеседник.

Федор Николаевич Глинка, оказавшись возле рылеевского дома, обязательно заходил к нему по пути. Он приносил Настеньке конфеты и игрушки, с удовольствием толковал с Наташей о хозяйственных делах, о домашних заботах. Как многих старых холостяков, его тянуло к семейному очагу, хотя бы и чужому. Для Наташи Федор Николаевич стал неопровержимым авторитетом, и она то и дело говорила: «А Федор Николаевич сказал… А Федор Николаевич посоветовал…», поэтому, завидя приближающегося Глинку в окно, Рылеев знал, что до него он дойдет нескоро.

Но на этот раз Федор Николаевич прошел сразу к Рылееву.

— Я принес стихи для «Полярной звезды», — сказал он, — кажется, они мне удались. На тему стиха из псалма восемьдесят шестого.

Рылеев сразу начал читать. Глинка, поставив эпиграфом стих псалма: «И воста яко спя господь!», развивал в стихотворении мысль о том, что человек должен восставать против неправды, не ожидая, пока ее поразит бог.

— Как я понимаю, — сказал Рылеев, — вы полагаете, что человек сам за себя мститель?

— В определенных случаях — да. Когда зло очевидно и усиление оного весьма ощутительно, жалобные восклицания бесплодны, и тогда деятельное противоборствие злу есть необходимая для каждого гражданина обязанность.

Рылеев был почти уверен, что Глинка принадлежит к тайному обществу, и в этом он был прав, он чуть было не признался, что он тоже член этого же общества, но все же удержался.

Также члена тайного общества он подозревал в Грече, который своими язвительными замечаниями насчет правительства заслужил прозвище «первого либерала Петербурга». И еще некоторые знакомые, по мнению Рылеева, могли быть в тайном обществе…

С новым интересом, уже как к делу, к которому он и сам имеет отношение, Рылеев читал и выискивал сообщения и сведения об испанской революции двадцатого года, о восстании в Неаполе в том же году, о событиях двадцать первого года в Пьемонте и греческом восстании. Тот «дух времени», дух борьбы за свободу против самовластия и угнетения, который клокотал в Европе, теперь он ощущал и в России.

Рылеев всегда томился, если приходилось пребывать в вынужденном бездействии. Теперь же его бездеятельность как члена общества стала ему просто невыносима.

— Что я должен делать? — спрашивал он несколько раз Пущина. — Поручите мне что-нибудь.

— Подождите, — останавливал его Пущин. — Скоро вы узнаете больше, и тогда будет для вас дело.

Наконец Пущин сказал многозначительно:

— Завтра ввечеру будьте дома, я заеду за вами.

Пущин заехал за Рылеевым в пятом часу вечера. Они ехали на извозчике по сумеречным белым улицам. Пущин молчал.

— Меня ждет обряд приема? Как у масонов? — спросил Рылеев.

— У нас нет обрядов, подобных масонским, — ответил Пущин.

— Но как это все будет? Что я должен отвечать?

— Вас никто ни о чем не будет спрашивать, у нас нет ничего похожего на масонский ритуал, никаких клятв, мы удовлетворяемся честным словом. Впрочем, вот мы и приехали.

Через несколько кварталов сани остановились у большого дома на углу Восемнадцатой линии и Большого проспекта.

— Здесь снимает квартиру полковник Финляндского полка Митьков, член общества. У него будут еще несколько человек, кое-кто из них вам знаком, — сказал Пущин.

— О Митькове я тоже слышал.

В передней слуга принял шубы. Из комнат в переднюю вышел мужчина лет около тридцати, во фраке.

— Кондратий Федорович Рылеев, — представил Пущин ему Рылеева.

— Митьков, Михаил Фотиевич, — ответил мужчина. — Прошу в комнаты.

Рылеев обратил внимание на его мягкий, чуть задумчивый взгляд, не вязавшийся с представлением о человеке, известном своей воинской храбростью, участнике почти всех крупных сражений наполеоновских войн с 1807 года: Гудштадта, Фридланда, Бородина, Тарутина, Дрездена, Кульма, Лейпцига, взятия Парижа.

Впереди, в комнатах, слышался говор нескольких голосов, смех.

Рылеев вошел в комнату и остановился.

— Кондратий Федорович Рылеев, — громко объявил Митьков.

Рылеев жадно вглядывался в лица присутствующих. Он сам не знал, кого и что ожидал и хотел увидеть здесь, но ему представлялось, что в собрании членов тайного общества должно быть что-то особенное, таинственное…

В просторном кабинете Митькова, ярко освещенном лампами и свечами, на креслах и стульях, сдвинутых со своих мест от стола и стен и поставленных кое-как, расположились несколько офицеров, куривших трубки. Возле стола, на котором лежала стопка бумаг и небольшой желтый портфель, в кресле сидел штатский во фраке — Николай Иванович Тургенев.