Звезда надежды

— Одиночная выправка артиллериста, — говорил Сухозанет, — важнейший предмет, ибо артиллерист действует не в строю, а отдельно, и поэтому малейшая в нем неловкость более заметна, чем в других родах войск. Добиваться настоящего вида требуется с обучения опрятно одеваться. Для чего ежедневно приводить на развод трех человек, образцово одетых. Затем действия. Чтобы ездовые и фейерверкеры умели быстро и ловко седлать и управляться с амуницией, требовать, чтобы на каждый развод приводили тщательно осмотренное орудие. А главное — постоянство и усердие в учении. Я завел у себя ежедневные разводы при штабе, на коих приказал под страхом штрафа и наказания неукоснительно присутствовать всем находящимся в наличии офицерам и юнкерам. Кроме ежедневных учений, не менее, чем раз в месяц, необходимо проводить парады.

— Однако вряд ли это нравится офицерам твоего дивизиона, — заметил Петр Онуфриевич.

— Я требую подчинения и выполнения приказа. А нравится или не нравится — меня не касается. Ты свою батарею просто распустил. Поставь себя так, чтобы тебя боялись и почитали. Иначе порядка не добьешься.

Начались ежедневные ученья по два раза в день, почти без отдыха.

Наконец подошел день смотра.

Стопятидесятитысячная русская армия заняла пространство в несколько верст. На холме была построена платформа для государей и сановных гостей.

Александр вместе с австрийским императором, прусским королем, герцогом Веллингтоном и большой свитой объехал части и встал на предназначенном ему центральном месте — на платформе. Но перед церемониальным маршем он неожиданно исчез, и, когда первые колонны двинулись мимо платформы, все увидели, что впереди, самозабвенно салютуя, едет сам русский император.

После смотра стало известно, что особенно доволен государь остался гусарами, уланами и конной артиллерией.

Когда возвращались из Вертю на квартиры, капитан Костомаров сказал:

— Господа, готовьтесь к пирушке, Петр Онуфриевич не останется в долгу за наше старание.

И он не ошибся: в Васси Сухозанет на первом же разводе поблагодарил роту, нижним чинам распорядился выдать по внеочередной чарке, объявил неделю отдыха, а офицеров пригласил на обед.

Обед происходил под открытым небом. Батарейные плотники поставили столы и скамьи, возвели легкий навес. Специально отряженная Сухозанетом Команда ездила в Шампань за вином.

Музыканты играли марши. Особенно часто новинку, прозвучавшую впервые на поле Вертю, «Парижский марш 1815 года».

В начале обеда, как водится, первый тост за государя, далее за государей-союзников, за главнокомандующего, за командира бригады, дивизиона, роты… В конце концов уже и не знали, за кого и за что пьют. Как раздастся за каким-нибудь столом «ура!», так его дружно подхватывают за остальными.

Между тостами Сухозанет сообщил, что батарея простоит на месте, видимо, еще месяца два или три и что офицерам будет разрешена в очередь недельная поездка в Париж.

Это сообщение было встречено также громким «ура!».

6

До Рылеева очередь дошла в начале сентября.

Только очутившись в Париже, Рылеев понял, что никакие описания или рассказы не могут передать того впечатления, которое он производит. Можно изобразить архитектуру Пале-Рояля или Лувра, описать театральное представление или памятник, дать реестр содержимого лавок или меню блюд ресторана. Но все это дает о Париже такое же представление, как добросовестная, хорошо раскрашенная, подробная топографическая карта о местности, которую она изображает. Главное в Париже — и это Рылеев понял сразу — городская толпа, ее настроение, выражения лиц.

Первым делом Рылеев направился в Пале-Рояль и, проходя по саду, стал свидетелем сцены, подобные которой происходили, видимо, по многу раз на дню в разных частях города.

Пруссаки поставили в саду караул. Солдаты громко высказывали по адресу проходящих французов разные шуточки. Один солдат схватил за руку девушку, та закричала, и тотчас собралась толпа человек в двести и угрожающе окружила караул.

Офицер приказал примкнуть штыки и разогнать народ.

Люди разбежались, но через десять минут прусские солдаты оказались окружены толпой раз в пять более прежнего.

Офицер храбрился, но над ним смеялись. Народу между тем все прибавлялось и прибавлялось. Волнение перекинулось на близлежащие улицы.

Рядом с Рылеевым, хмуро наблюдая за происходящим, стоял француз лет тридцати, во фраке, со знаком Почетного легиона и орденом Святого Людовика. Несмотря на штатский костюм, выправка выдавала в нем военного. Правый пустой рукав его фрака был подвернут и пришпилен.

— Мы терпим, сколько можем, но ваши союзники скоро выведут нас из терпения, — вдруг обратился он к Рылееву. — Чего они хотят от нас? Разве им мало бедствий Франции? Кто мы? Рабы, что ли, их? По жребию оружия мы побеждены, но некогда были и победителями. Мы — французы, и у нас есть гордость. Я говорю это вам, господин офицер, потому что русские офицеры и солдаты относятся к нам по-другому. Впрочем, великодушие и благородство свойственны истинно храбрым воинам.

Между тем из-за угла показался патруль Парижской национальной гвардии, направлявшийся к месту происшествия.

Рылеев с французом выбрались из толпы и пошли по улице.

— Мы, французы, считаем своим долгом отдавать дань уважения достойному противнику, — продолжал француз. — В прошлом году, после падения Парижа… Мы сражались, но нас было слишком мало, и мы вынуждены были сложить оружие… Так вот, когда русские войска вступили в Париж и проходили церемониальным маршем мимо государя Александра, один ваш офицер вызвал буквально всеобщий восторг. Это был молодой человек, почти юноша, весь израненный, с повязкой на голове, с подвязанной правой рукой, и, несмотря на раны, он бодро шагал во главе своей роты и салютовал левой рукою. О, это было великолепно! Это было возвышенно! Публика приветствовала его, отовсюду кричали: «Vive le brave!», и женщины бросали ему под ноги цветы. Я потом разузнал о нем у ваших офицеров, и они подтвердили, что этот юноша — человек отчаянной храбрости, в бою под картечью всегда впереди солдат, и не обернется, будто его и не волнует, идут ли за ним.

— Имени этого офицера вы не запомнили? — спросил Рылеев.

— Как же! Поручик Александр Булатов.

Рылеев схватил француза за руку и крепко сжал ее.

— Спасибо вам, мсье, за добрую весть о товарище! Мы с Булатовым выпускники одного кадетского корпуса, только он вышел из корпуса ранее меня на два года.

— Ваш кадетский корпус может гордиться такими воспитанниками.

На одном из перекрестков они обменялись рукопожатием и расстались. Далее Рылеев пошел один.

Глядя на оживленно разговаривающие группы французов, на сидящие в кофейнях и ресторанчиках компании, он думал о том, что, наверное, здесь зреют будущие заговоры, взращиваются семена возмущения — ведь беспокойство и возмущение в характере парижан.

На Вандомской площади возле знаменитой колонны, воздвигнутой в память победы при Аустерлице, на вершине которой прежде стояла снятая в прошлом году статуя Наполеона, а ныне развевалось знамя с королевскими лилиями, Рылеев увидел знакомый мундир конного артиллериста и очень обрадовался этой встрече, потому что, по правде сказать, чувствовал себя в Париже не слишком уверенно.

— Эй, товарищ! — окликнул он конного артиллериста.

Тот услышал, обернулся.

— Здравствуйте, поручик, — сказал Рылеев, подходя. — Вы не из Первой резервной бригады?

— Из нее.

— То-то я вижу, лицо знакомое. Видимо, встречал вас в штабе. Прапорщик Рылеев.

— Поручик Тимирязев.

— Вы давно, поручик, в Париже?

— Первый день.

— На неделю?

— На неделю.

— Я тоже. И вот не знаю, куда сходить, что посмотреть. Может быть, проведем эти дни вместе?

— Давайте. У меня тоже никакой компании. Сюда-то ехали мы вдвоем с одним измайловцем. Но он богатый человек, пошел кутить, а я ему в этом не товарищ, — просто объяснил Тимирязев.