Земля

Когда Митрофане прослышал, что дамба должна быть возведена возле его двора, он потерял покой. В тот же вечер он зазвал к себе ужинать Исидоре Сиордия. Исидоре он знал с малолетства — ведь Митрофане служил во взводе его отца Татачия. Когда меньшевистская гвардия под напором Одиннадцатой армии в панике ретировалась из Сухуми, раненый Митрофане на полном скаку упал с лошади, и, не выходи его один сердобольный абхазец, не ковылять бы ему на этом свете.

За ужином, когда Исидоре уже вдоволь набрался ткемалевого самогона, Митрофане перешел к делу.

— Ты ведь знаешь, Исидоре, дорогуша, землицы у меня, бедолаги, кот наплакал.

— Не у тебя одного, у всех теперь дворы с гулькин нос... Раньше надо было своим умом думать — в колхоз пора тебе вступать, — пробурчал Исидоре. — По моему разумению, тебе и так большой приусадебный участок дали.

— Потому и дали, что и я дал, — со значением подмигнул Митрофане, поворачивая на огне вертел со свиным шашлыком.

— Как это понимать? — прикинулся простачком Исидоре.

— А так... известно: рука руку моет.

— Ну и хват же ты, братец!

— Что поделаешь, испокон веку так ведется, — сказал Митрофане, до краев наполнив самогоном стакан Исидоре.

— Ты что-то издалека подъезжаешь, братец. Выкладывай, что там у тебя на уме.

— И то правда, дорогуша ты мой, можно и покороче, — взял в руки стакан Митрофане. — За здоровье твоей семьи...

— Ты мне зубы не заговаривай, — Исидоре не поднял свой стакан. — Говори, чего тебе от меня надо.

— Ладно. Ты ведь знаешь, Исидоре, что эта ваша чертова дамба со дня на день ко двору моему пожалует.

— Еще бы не знать. Мы ведь по-стахановски сейчас работаем, — самодовольно проговорил Исидоре и закрутил жиденькие усы.

— На мою погибель вы по-стахановски работаете, да? И кто это говорит? Сынок Татачия Сиордия? Да ведь мы с твоим отцом душа в душу жили, точно братья! А ты меня без ножа режешь. Меня, друга своего отца?

— Короче!

— Так вот, эта ваша чертова дамба под самым носом моим строится.

— Больше негде, никуда не денешься.

— Так, значит, душа из меня вон, да?

— При чем же тут твоя душа?

— Как это при чем? Если ты мою плантацию от солнца заслонишь, что тогда со мной станется, а?

— А я тут при чем?

— Этой плантацией душа моя в теле держится, — погладил седую бороду Митрофане и вновь схватился за стакан. — Вечная память твоему отцу!

— И отца моего ты здесь не поминай! — взвился Сиордия. — Он мне, считай, крылья под корень подрезал. Кабы не он, высоко взлетел бы Исидоре Сиордия, так и знай.

— Да что ты говоришь-то? Отец твой народным гвардейцем был, свою родину от врагов защищал...

— Знаем, знаем, какие вы были народные...

— Не хочешь пить, так не пей, а я вот выпью за твоего отца, — Митрофане лихо опрокинул стакан в щербатый рот. — По-твоему, если он супротив большевиков сражался, значит, не народный, да? Если мы против Одиннадцатой армии боролись, выходит, мы и не народные, так? Коммунисты тебя этому научили, да?

— Что учить, я и сам коммунист!

— Уф, не самогон, а чистый огонь, прямо в кровь идет. Ты ведь слышал о хоргульском ткемали, не так ли? Погляди, — и Митрофане плеснул остатки самогона в огонь. Яркая вспышка осветила комнату. — Спирт, да и только.

— Я спирт не пью, — сказал Исидоре.

— За твоего отца я не то что спирт — яду выпью и не поморщусь. Значит, тебе испортило жизнь то, что ты сын народного гвардейца? Тьфу, креста на них воистину нет! — сплюнул в сердцах Митрофане.

— Ты меня крестом не стращай. Коммунист я, понял? Ни бога, ни черта я не признаю.

Митрофане ловко срезал шашлык с вертела.

— Будь по-твоему. Хватит об этом, — вновь наполнил стакан Митрофане. — Так вот, отодвинь эту чертову дамбу подальше от моего двора!

— То есть как это отодвинь? — изумился Исидоре. — На что же тогда проект?

— Ведь все в твоих руках, Исидоре.

— То-то и оно, что в моих, — самодовольно подбоченился Исидоре. — На то я и Сиордия.

— А я о чем говорю? Большой ты человек, Исидоре, — подпустил лести Митрофане.

— Ну и что из того, что большой? — притворился непонимающим Исидоре.

— На то ты и большой человек, чтобы подсобить маленькому!

— Как так?

— А вот так, отодвинь дамбу метров на пятьдесят к реке поближе, вот и весь сказ.

— Как же ее отодвинуть? — тупо повторил Исидоре.

— Опрокинь стаканчик, Исидоре, и поймешь тогда, — побледнел от злости Митрофане. — Видно, без выпивки тут не разобраться.

— Я тебе не пьянь какая-нибудь, и без того кумекаю.

— Вот и скумекай, не плюй, сказано, в колодец. — Митрофане вперил в Исидоре свой тяжелый взгляд. — Так и отодвинь. Отведи экскаватор метров на пятьдесят от моего двора, там и сыпь.

— Это что же, проект, по-твоему, изменить, да?

— Э-э, дорогуша ты мой, где гончару вздумается, там и прилепит к горшку ручку!

— Я тебе не гончар, а производитель работ, понял? — взбеленился Исидоре.

— Своя рука — владыка. Большое дело тебе доверено, ты и главный канал роешь, и дамба на Циви — твоя забота.

— Может, ты мне и на доверие прикажешь наплевать?

— Ты что же, на этот свой проект, как на икону, молился, что ли?

— Доверие почище твоих молитв будет.

— Так вот, если и впрямь тебе доверяют, кто тебя проверять-то станет?

— Ты мне тут байки не рассказывай, — погрозил пальцем Исидоре перед самым носом Митрофане.

— Душа отца твоего возрадуется на небесах, дорогуша.

— Сказано тебе: не смей мне про отца говорить! И дорогушей не называй, понял?

— Ты что же, по-человечески не понимаешь?

— Молчать! Коммунист я, ясно? Нам с тобой не по пути.

— Будь человеком, Исидоре. Я в долгу не останусь.

Сиордия вытер губы и притворно разгневался:

— Хайт! Это что же, ты взятку мне предлагаешь?

— Боже упаси, какая там взятка!

— А что же?

В душе Митрофане боролись страх и отчаяние.

— Просто я у тебя в долгу не останусь, — упрямо повторил он.

И Сиордия отодвинул дамбу метров на тридцать к реке. При первом же половодье Циви ринулась на дамбу и прорвала ее.

Поздно дознались в управлении о сделке Сиордия с Митрофане Джиджи. Только после ареста Исидоре развязались языки у его дружков Кириле Эбралидзе и Тенгиза Керкадзе. Это еще больше усугубило и без того тяжелую вину Исидоре.

В управлении поднялся переполох. Редко наведывались в последнее время на строительство дамбы Тариел Карда и Важа Джапаридзе. И это дало возможность Исидоре самовольно изменить проект.

Исидоре загодя приготовил неопровержимый, на его взгляд, аргумент: нельзя, дескать, строить дамбу чуть ли не в самом дворе бедолаги-инвалида. Кроме того, ослепленный и оглушенный натиском Митрофане и его посулами, Исидоре нашел для себя еще одно оправдание: куда там, дескать, какой-то смирной речушке справиться с дамбой, ведь не взбесится же она в самом деле. Убаюканный собственными доводами, Исидоре без зазрения совести приступил к осуществлению полюбовной сделки.

— Ума не приложу, с какой это стати Васо Брегвадзе стоял горой за этого выродка?! — нарушил молчание парторг.

Машина с трудом продвигалась в воде.

— Да знай Васо об этой грязной сделке, он бы своими руками удушил гада, — сказал Важа Джапаридзе. — Васо по доброте душевной заботился о его семье, жалел Сиордия. Представьте себе, Васо даже слышать не хотел, что Исидоре мог украсть золото. Я его битый час убеждал, а он ни в какую, еле-еле убедил. Вот такой он и есть, наш Васо, доверчивый и чистый.

— Да-а, из одной жалостливости каши не сваришь. Семья семьей, а с Исидоре надо было спрашивать по всей строгости, — возразил Важе парторг.

— Да, а мы многое прощали Исидоре, — вступил в разговор молчаливо слушавший до той поры Тариел Карда. — Заблуждался не один лишь Васо, мы ответственны не меньше его. С нас ведь и спрос больше, вот и не должны мы были ошибиться. А то, что у Васо доброе сердце, — это каждому известно.