Земля

— Поворачивай обратно! — сурово приказал он Чичико.

— Какой смысл поворачивать, дядя Эстате? — смиренно произнес Чичико, подавленный взрывом председательского гнева. — Улетела наша сумасбродная девочка, фьюить, и улетела... — Произнеся эти слова, Чичико снова расчувствовался.

— Улетела? — с дрожью в голосе спросил председатель и побледнел.

— Прочитай лучше записку, дядя Эстате. Мне самому охота послушать, — подал записку Чичико.

Председатель неторопливо водрузил очки на нос. Вытащив из кармана фонарик, он разгладил записку и осветил ее.

— Что-о-о? Вышла замуж? — рявкнул он. — Неужели здесь так и написано?

— Так и написано, дядя Эстате: «Вышла замуж».

— За кого она вышла замуж? За кого, я тебя спрашиваю?

— Там все написано.

— «Отцу с матерью передайте, что я вышла за того парня», — продолжал читать Эстате. — Что значит «за того парня»? — посмотрел он на Чичико.

— Читай дальше, дядя Эстате, наверное, там все сказано.

Эстате поднес записку к самым глазам.

— «Не обижайся, дядя Эстате, что я не пишу имени и фамилии того парня».

— Здорово, — с одобрением воскликнул Чичико, — «не обижайся», а, вот здорово! Ха-ха-ха, — загоготал он. — Без ножа зарезала и — не обижайся. Вот это да! Это она, наверное, чтобы вы ее не нашли. Здорово, а?

— Чему ты радуешься, бесстыдник? Здорово! Что здорово, я тебя спрашиваю, что? Убежала из колхоза, предала, оставила нас, и это, по-твоему, здорово, да?

— Что поделаешь, дядя Эстате, девочка судьбу свою нашла. Чем же это, скажи на милость, не здорово, а?

Председатель безнадежно махнул рукой. Потом вновь приблизил записку к глазам.

— «Я очень счастлива», — прочитал он.

— А я что говорил?

— Говорил, говорил, но я любил ее как свою дочь. Она лучшей работницей в колхозе была. И вот теперь: прощай, до свиданья! Я и сам понимаю, что рано или поздно это должно было случиться, но... «Люблю, люблю, люблю», — продолжал читать записку Эстате. — Совсем, видно, обезумела моя сумасбродная девочка, — неожиданно прослезился он. — Где это видано, чтобы вот так любить? «Люблю, люблю, люблю», — повторил он.

— Ведь говорится, в любви меры не бывает, дядя Эстате... Это не то что здорово, это... — не смог найти слов Чичико. — Для такой любви даже слов и то не найдешь.

— Зачем слова искать? — смягчился председатель. — Зачем настоящей любви слова, дурачок? — мечтательно произнес председатель и потрепал по плечу шофера.

— Нужны, как же не нужны! Разве поэты не пишут стихи про любовь? Еще как пишут и сколько хороших слов находят. Что может быть на свете прекраснее любви? А для прекрасного и слова прекрасные нужны. Так ведь?

Но председатель уже не слушал его и продолжал читать записку.

— «Ваша сумасбродная Ция», — засмеялся вдруг он.

— Не напрасно ты ее сумасбродной назвал, — сказал Чичико, — ох не напрасно. Разве тогда она была сумасбродная? Это она сейчас ошалела от любви. Любовь, видно, еще не такое может. А вот я еще никого не свел с ума, несчастный я человек, — грустно вздохнул шофер.

— Почему же?

— Не знаю... Вот бы полюбила меня такая девушка! Я бы тоже свихнулся.

— Не печалься, дружок. Успеешь еще свихнуться, придет и твое время, — подбодрил его председатель. — Дай бог, чтобы побольше таких, как Ция, сумасбродок было на свете, — печально добавил он и вдруг как грохнет: — Давай, Чичи, полный вперед.

— Есть полный вперед, товарищ председатель!

— Вот так. А ты не печалься, дурачок. Любовь никого стороной не обходит.

Как только машина отъехала, Ция, посмотрела себе на ноги.

— Как мы покажемся на глаза Лонгинозу Ломджария в таком виде? Что он подумает, на смех нас поднимет.

— Ума не приложу, как нам быть? — забеспокоился Уча. — Лонгиноз Ломджария — человек порядка. Он нас даже на порог не пустит.

— Что значит не пустит? — возразила Ция. — Вот записка директора. Не пустит в дверь — я в окно влезу. Лишь бы рядом с тобой быть, Уча.

— Ничего себе — рядом. Да отсюда до Кулеви километров двадцать, не меньше.

— Подумаешь! Каждое воскресенье мы будем вместе. Опытная станция в воскресенье, наверное, не работает.

— Не работает.

— Вот видишь... Давай отойдем под платаны и выжмем одежду, не ходить же нам мокрыми.

Уча снял с себя рубаху, выжал ее, тряхнул и вновь надел.

Ция выжимала подол платья и разглаживала его руками. Все это она делала быстро, словно боялась, что, не приди они к Лонгинозу Ломджария сию минуту, не видать ей обещанной комнаты.

Потом они посмотрели друг на друга и весело рассмеялись.

— Не будь мы босиком, никто бы ничего не заметил, — сказала Ция. — Пойдем, Уча, — взяла она парня под руку, и они направились к бараку.

Барак стоял в эвкалиптовой аллее, в двух шагах от опытной станции. В огороженном проволочной сеткой небольшом дворике цвели розы. Они призрачно мерцали в лунном свете. Воздух весь был пропитан нежным розовым ароматом.

Перед бараком стоял мотоцикл Лонгиноза Ломджария.

— Лонгинозов конек, — сказал Уча.

Но Ция любовалась цветами и не обращала внимания на мотоцикл.

— Ты чувствуешь, какой здесь нежный запах, Уча?

— Да, здесь жить неплохо. Вдыхай себе на здоровье этот райский аромат и живи припеваючи. А мы там гнилым болотным духом дышим. — Уча был очень доволен, что Ция будет жить именно здесь, среди такой красоты.

— Мне очень жаль, Уча, что я буду жить в райском саду, а ты должен задыхаться среди ядовитых болот.

— Я уже привык... А знаешь, сделаем так: в одно воскресенье ты будешь ко мне приезжать, а в другое — я к тебе. Ну что, здорово я придумал?

— Здорово, Уча.

— Вот и отлично, Ция.

— Время пролетит так быстро, мы даже оглянуться не успеем.

— Я тогда тоже так говорила, а потом каждый день мне годом казался.

— Да и мне тоже, — сказал Уча и тут же перевел разговор на другое. — Знаешь, Ция, мне новый экскаватор дают.

— Это такая машина, да? — остановилась у ступенек Ция.

— Машина. Ее ковш сразу вынимает двести лопат грунта из канала и сбрасывает на дамбу.

— Не машина, а чудовище какое-то этот твой экскаватор! — воскликнула Ция.

— До сих пор у нас иностранные экскаваторы работали. А теперь и наши заводы стали их выпускать. Вот как раз теперь такой экскаватор на «Колхидстрое» и дают мне.

— Чем же ты заслужил это?

— Понятия не имею.

— А кто же знает?

— Начальство, наверное.

— А что начальники твои говорят? За что тебе честь такая?

— Не знаю, чем я ее заслужил за такой короткий срок! Я ведь на старом английском экскаваторе работаю, на «Пристмане». Мне за другое новый экскаватор дают.

— За что же все-таки?

— За то, что родители за меня дочь свою не отдали, вот за что.

— Это почему же?

— А потому, что больше всех я тороплюсь эти самые болота осушить.

— Это все правильно, Уча, но неужели ты так и сказал начальству, что невесту за тебя не отдают?

— А что я еще мог сказать?

— Неужели так и сказал?

— Так и сказал.

— И ты вправду торопился осушать? Ни за что не поверю, — лукаво улыбнулась Ция.

Луна светила ей прямо в лицо, и Уча отчетливо видел ее глаза, такие родные, такие чистые, открытые глаза, непохожие на другие и... любимые.

— Я не только тогда торопился, я и сейчас еще тороплюсь. И даже больше, чем раньше, — поправил ее Уча.

— Это правда, Уча? — Ция быстро склонилась к Уче и поцеловала его.

Уча не отпустил ее. Так же как и на берегу моря, он крепко обхватил руками ее плечи и крепко прижал к себе. Ция сама подставила губы.

Спустя некоторое время, когда они оторвались друг от друга, Ция со страхом сказала:

— Что ты наделал, Уча. Лонгиноз Ломджария, наверное, заметит.

— Ну и пусть замечает, — сказал Уча. — Ты лучше волосы поправь.

— Да волосы не беда. Что мне с губами делать? Они у меня очень красные, да?