Земля

— А еще помиловать его просила, как же так, тетушка? — сказал старушке Уча.

— Да, да, родимый, человеку один раз простить надо.

— Сколько раз он тебе отказывал, вспомни? — не унимался Уча.

— Много раз, сыночек, но теперь столько страху он натерпелся — врагу своему не пожелаю. Он никогда больше не посмеет людей за нос водить, помяни мое слово, сыночек.

— Будь эти ампулы у Севериана Гогохия, он бы и поныне был жив, — с сожалением посмотрел на коробку с ампулами желтолицый рябой крестьянин из Квалони.

— Да и у тебя цвет лица от шафрана не отличишь.

— Нет, вы только подумайте, что позволял себе этот безбожник, — не унимался Павле Кантария. — Голову с плеч за такие делишки!

— Ты для кого лекарство берешь, сынок? — спросила Учу старушка в черном.

— Для друга своего, белорус он.

— Для кого, для кого?

— Для друга, он из Белоруссии родом.

— Так ты для чужого человека стараешься, сыночек? — удивилась старушка.

— Это почему же чужой? Друг он мне.

— И все же, так за человека чужого племени стараться... — не досказала старушка. — Видно, сердце у тебя доброе, родной ты мой.

— Тот белорус жизни своей не щадит, чтобы болота наши осушить, — сказал Уча. — Я ему от малярии погибнуть не дам.

— Будь благословенна мать, породившая тебя, сынок. Прав ты, тысячу раз прав: не должен человек человеку чужим быть, а в горе тем более. Откуда он на подмогу к нам пришел, матерь господня! Беги, беги, сыночек, отнеси лекарство тому человеку, дай ему бог здоровья и радости, — напутствовала Учу старушка. Потом обратилась к провизору: — У тебя, случаем, яду не найдется, ирод?

Хвингия по-прежнему стоял понурясь. Лицо его было багровым.

— Что глаз не кажешь? Или стыд замучил?

Уча быстренько расплатился, схватил ампулы, перепрыгнул через барьер и, ни с кем не прощаясь, вышел из аптеки.

— А яд-то тебе зачем, Эпине? — в один голос спросили старушку.

Эпине не ответила. И вновь обратилась к провизору:

— А серная кислота у тебя есть?

— Скажи, пожалуйста, на милость, ну, на что тебе сдались яд, да еще и серная кислота?! — вскричали присутствующие.

— Яду я ему глотнуть дам, пусть попробует, а серной кислотой в глаза плесну, чтобы не глядели они на людей свысока.

Она поискала глазами Учу. Не увидев его, с сожалением вздохнула:

— Ушел, видно, тот парень, а мы даже имени его не спросили. Христос, да и только. Не знаете, люди, чей он будет? — обратилась она к слушателям.

— Не знаем.

— Он на здешнего не похож, пришлый, наверное.

— Эх, кабы знать, где он живет, я бы ему хачапури напекла, ей-богу.

— Так легко и отделалась бы, Эпине, а? Надо бы еще курочку зажарить и кувшин вина в придачу.

— Для такого парня не то что курицы — теленка не жалко. Каков, а? — сказал Павле Кантария.

— Ну что, слышишь, Карло, или вконец оглох? — спросил провизора Сардион Хурция.

— Кабы он что-нибудь на этом свете слышал, разве прятал бы от умирающего лекарство? — подытожила разговор Эпине. — Не беспокойтесь, рано или поздно отольются ему наши слезы.

Как только Антону сделали два укола хинина, ему сразу стало лучше. Приступы лихорадки больше не повторялись. На третий день он даже поднялся с постели. А еще через неделю спустился уже во двор и целый день просидел в тени платана.

Радости Эсмы и Якова не было границ. Чего они ему только не готовили! Яков с утра ходил на Хобисцкали, чтобы поймать рыбу на завтрак, а Эсма хлопотала на кухне, чтобы поспеть приготовить эларджи и испечь хачапури. «Ради нашего дела ты едва жизнь не отдал, сынок, — повторяли они ему, — а этот треклятый провизор лекарство для тебя пожалел...» Ох и досталось Хвингия от стариков! Несколько раз Яков порывался съездить в Натанеби, чтобы привезти Цисану, но Антон не позволил. Не могу я, мол, Цисане на глаза показываться в таком виде — кожа да кости, да еще желтый, что твой шафран.

— Цисана тебя почище всяких там лекарств исцелит, сразу душа в тело вернется, — подшучивал над Антоном Яков и рассказал ему случай из своей жизни: — Когда та чертова испанка к нам пожаловала, мы с Эсмой помолвлены были. Так вот, заезжая та гостья на меня на первого накинулась и давай мять и тискать. Да так помяла, все диву давались — в чем только душа держалась? Исхудал я — страсть, еще бы, температура каждый день за сорок. А какие тогда лекарства были? Впрочем, и с лекарствами к ней не очень-то подступишься, даже и сейчас. В общем, лежу я себе и дожидаюсь, когда смерть за мной со своей косой пожалует. Вот тогда и надумал мой отец Утутия, да будет ему земля пухом, позвать ко мне Эсму, мол, пусть поглядит сынок на свою возлюбленную, может, исцелится. Поехал он в Хету и в тот самый момент, когда я готовился богу душу отдать, привез ко мне ангела моего. Глаза у меня, говорят, уже закатились, но стоило увидеть Эсму, тут же луч волшебный в глазах моих зажегся, и вернулся я к жизни с полпути на тот свет, Эсма от меня ни на шаг не отходила. Сколько гонцов ни посылал за дочерью отец Эсмы, мол, верните мне дочь до свадьбы хотя бы — все они ни с чем назад возвращались. Утутия даже слышать не хотел об этом. Ну что, уразумел? Вот, привезу я тебе твою натанебскую Цисану, и все хвори с тебя как рукой снимет. Через неделю как жеребец — хвост трубой — скакать будешь. Идет, Антон? Ну, спроси, спроси ты Эсму, разве не так все было?

— Уй, глаза бы мои тебя не видели, ни зубов у тебя, ни волос, а все молодость вспоминаешь, бесстыжий. Людей хотя бы постеснялся, — пряча лукавую улыбку, поправила волосы Эсма.

— Ну что я такого сказал, старушка ты моя? Жизнь ты мне вернула? Вернула. А я что говорю?

— И не такое бывает. Иногда любовь побеждает даже смерть, — на этот раз серьезно подтвердила Эсма.

Бачило удивился — вот тебе и старики, все о любви да о любви, да еще как говорят, заслушаешься.

Бачило полюбил Цисану с первого взгляда, совсем как в книжках пишут. Но о любви своей ни единой душе на свете не поведал, ну и, конечно, Цисане — ни слова. Так бы и тянулось это, если бы и Цисана не дала почувствовать Антону, что нравится он ей. Вот тогда Антон и открылся Цисане в своей любви. Будь у него дом, не откладывая сыграл бы он свадьбу.

Цисана с утра до ночи работала на чайной плантации, но, несмотря на тяжелый труд, была стройна, словно тополь. Ее прекрасное лицо, огромные глаза, горячая улыбка хоть кого могли очаровать.

И теперь, сидя вместе с Эсмой и Яковом в тени платана, Антон явственно увидел вдруг Цисану. И такая она была красивая и пленительная, что Антон едва сдержался, чтобы не воскликнуть вслух: привезите ее, пожалуйста.

Однажды поздно вечером, когда Уча возвращался со строительства главного канала, Антон Бачило встретил его радостной вестью. Он, как обычно, сидел под платаном, уже достаточно окрепший и посвежевший. Не успел Уча открыть калитку, как Антон тут же поднялся с соломенной подстилки и пошел ему навстречу.

Уча, признаться, удивился: никогда Антон не встречал его так. Антон еще издали заметил его удивление.

— У меня для тебя добрые вести, друг, — сказал Антон, обняв Учу за плечи. Они подошли к платану. Антон сел на соломенную подстилку и пригласил сесть друга.

Уча устало опустился на край подстилки, чумазый и молчаливый.

— Ну, признавайся, какую весть ты для меня приберег. Может, Ция приехала?

— Нет.

— А что же? — озадаченно спросил его Уча. Он был настолько утомлен и голоден, что едва ворочал языком. Мокрая от пота одежда прилипла к его разгоряченному телу. Из кухни доносился равномерный звук — видно, что-то толкли в ступе. Ветерок доносил волнующий и возбуждающий запах сациви, только-только заправленного зеленью. Уча с таким интересом смотрел на Бачило, что совершенно позабыл и о еде, и об усталости.

— Так вот слушай: наше управление получает новый экскаватор.

— Ну и что?.. Ты лучше скажи, какого он роду-племени, твой экскаватор?