Страница 42 из 73
Роды, как Офелии потом рассказывали, были долгими и тяжелыми, но благодаря эфиру, морфию и таинственным снадобьям Оринды Наранхо, погрузившим девушку в блаженное бессознательное состояние, продлившееся до конца недели, не оставили в ее памяти никакого следа, будто она их и не переживала вовсе. Когда же Офелия очнулась, то была до того потеряна, что никак не могла вспомнить собственное имя. Донья Лаура, утопая в слезах, непрестанно молилась и призвала падре Урбину, чтобы тот сообщил Офелии недобрую весть. Как только влияние наркотиков ослабло и девушка достаточно окрепла, чтобы спросить, как все прошло и где ее новорожденная дочь, падре появился в изножье ее кровати.
— Ты родила мальчика, Офелия, — произнес священник как можно более сострадательным тоном, — но Господь в мудрости своей прибрал его к себе через несколько минут после его появления на свет.
Падре объяснил ей, что ребенок задохнулся, так как шея была обмотана пуповиной, но, к счастью, его успели окрестить, и он попадет не в огненный эмпирей, а на Небо к ангелам. Господь избавил невинное дитя от страданий и унижений земной жизни и в своей бесконечной милости побуждает ее к смирению.
— Молись усердно, дочь моя. Ты должна усмирить гордыню и следовать божественной воле. Моли Господа даровать тебе прощение и помочь нести твою тайну в тишине и с достоинством всю оставшуюся жизнь.
Урбина хотел утешить Офелию цитатами из Священного Писания и собственными сентенциями, но она принялась выть, словно волчица, и биться в крепких руках послушниц, пытавшихся ее успокоить, до тех пор, пока ей опять не дали вина с настойкой опия. Так, выпивая стакан за стаканом, она прожила в полудреме две недели, и в конце этого срока сами монахини решили, что довольно с Офелии молитв и лечебных снадобий, пора возвращать ее в мир живых. Когда она встала на ноги, монахини убедились, что ее формы сильно опали и она снова стала похожа на женщину, а не на дирижабль.
За матерью и сестрой в монастырь приехал Фелипе. Офелия захотела посмотреть на могилку сына, так что они поехали за город, на маленькое кладбище в соседнем поселке, и там она возложила цветы возле деревянного креста с датой смерти, но без имени, где упокоилось дитя, не начавшее жить.
— Как же мы оставим его здесь одного? Слишком далеко ходить навещать, — всхлипывала Офелия.
По возвращении на улицу Мар-дель-Плата Лаура не стала рассказывать мужу обо всем, что произошло в последние несколько месяцев, полагая, что Фелипе уже ввел его в курс дела, и еще потому, что Исидро, верный своей практике держаться подальше от всякого вздора, присущего женщинам его семьи, предпочитал знать о случившемся как можно меньше. Он поцеловал дочь в лоб, как делал это по утрам всю жизнь; он прожил еще двадцать восемь лет, но так до самой смерти ни разу и не спросил о внуке. Лаура же продолжала искать утешения в церкви и в десертах. Малыш Леонардо доживал последний этап своей короткой жизни и полностью завладел вниманием матери, Хуаны и прочих членов семьи, так что все оставили Офелию в покое, и она в одиночестве предавалась печали.
Семейство дель Солар никогда не было уверено, что им удалось избежать скандала в связи с беременностью Офелии, поскольку сплетни такого рода разлетались, словно перелетные птицы, по всему семейному клану. Офелия не влезала ни в одно свое девичье платье, и необходимость что-то купить или кого-то послать за покупками немного отвлекали ее от перенесенного горя. Она плакала по ночам, когда воспоминание о ребенке было таким явным, что она чувствовала, будто он толкается ножками у нее в животе, а из сосков у нее капает молоко. Она возобновила занятия живописью, на этот раз всерьез, и снова стала бывать в обществе, не переставая ощущать на себе любопытные взгляды и слышать перешептывания за спиной. Слухи дошли до Парагвая, но Матиас Эйсагирре не придал им значения, как всегда поступал с подобными наговорами и сплетнями, пришедшими из его страны. Когда он узнал, что Офелия заболела и ее увезли за город, он пару раз написал ей и, поскольку она не ответила, отправил телеграмму Фелипе, интересуясь здоровьем его сестры. «Все идет нормально», ответил ему Фелипе. Кому-то другому это показалось бы подозрительным, только не Матиасу; он вовсе не был глуп, как считала Офелия, но был на редкость добрым человеком. В конце года этот упорный претендент добился разрешения оставить службу на месяц и провести отпуск в Чили, спасаясь от влажной жары и ураганных ветров Асунсьона. Он прибыл в Сантьяго в декабре, в четверг, а в пятницу уже стоял у дверей дома во французском стиле на улице Мар-дель-Плата. Хуана Нанкучео, увидев его, испугалась, она подумала, что сейчас появятся карабинеры и арестуют малышку Офелию за то, что та натворила, но у Матиаса были совсем иные намерения, в кармане у него снова лежало бриллиантовое кольцо его прабабушки. Хуана провела его по сумеречным комнатам дома, поскольку летом жалюзи всегда держали плотно закрытыми, и еще потому, что в доме соблюдали траур по безвременно ушедшему Леонардо. В комнатах, обычно уставленных букетами, не было ни цветов, ни аромата привезенных из загородного поместья персиков и дынь, разносившегося в прежние времена по всему дому, по радио не звучала музыка и даже собаки не выбежали приветствовать гостя — со всех сторон его окружало лишь нагромождение французской мебели и старинных картин в золоченых рамах.
Матиас нашел Офелию на террасе среди камелий; они сидела под тентом в соломенной шляпе, защищавшей ее лицо от солнца, и рисовала пером и китайской тушью. На минуту он остановился, любуясь ею, влюбленный, как и раньше, не замечая лишних килограммов, от которых ей пока не удалось избавиться. Офелия встала и отступила на шаг, она никак не ожидала его появления. Впервые она увидела в Матиасе человека, обладавшего многими достоинствами, каким он и был на самом деле, а не двоюродного брата, вечно страдающего и на все ради нее готового, над которым она насмехалась десять с лишним лет. В последние месяцы она много думала о нем и пришла к выводу, что потерять этого человека означало бы для нее заплатить за свои ошибки. Те черты характера Матиаса, которые раньше раздражали ее, вдруг превратились в прекрасные качества. Ей показалось, он изменился, стал более зрелым и основательным и еще более привлекательным, чем был прежде.
Хуана принесла им холодного чаю и пирожные со взбитыми сливками, а сама спряталась за кустами рододендрона, пытаясь услышать, о чем они говорят. В соответствии с ее положением в доме она должна быть хорошо осведомлена обо всем, что происходит в семье, не раз говорила Хуана Фелипе, когда тот упрекал ее за то, что она подслушивает под дверью. «И зачем только Офелия разбила сердце этому юноше Матиасу? Он такой хороший, он не заслуживает таких страданий. Вот вам, мой маленький Фелипе, вы только захотите спросить о Матиасе, как я тут же расскажу вам, что у них там с Офелией. И во всех подробностях, представьте себе».
Матиас молча слушал исповедь Офелии, вытирая платком пот с лица и задыхаясь от приторного аромата роз и жасмина, долетавшего из сада. Когда она закончила, ему понадобилось довольно много времени, чтобы прийти в себя и сделать вывод, что на самом деле ничего не изменилось: Офелия как была, так и осталась самой прекрасной женщиной на свете, единственной, которую он всегда любил и будет любить до конца своих дней. Он хотел объяснить ей это так же красноречиво, как делал в письмах, но ему не хватало подходящих слов.
— Прошу тебя, Офелия, выходи за меня замуж.
— Ты не слышал, что я тебе говорила? И ты не спросишь меня, кто отец ребенка?
— Мне это не важно. Важно лишь то, любишь ли ты его до сих пор.
— То была не любовь, Матиас, а болезнь.
— Значит, к нам это не имеет отношения. Я понимаю, тебе нужно время, чтобы восстановиться, хотя, думаю, никто не может до конца восстановиться, потеряв ребенка, но я буду ждать до тех пор, пока ты не почувствуешь себя готовой.
Он достал из кармана черную бархатную коробочку и осторожно поставил ее на чайный поднос.