Страница 41 из 60
Мы приходим, таким образом, к заключению, что при русском способе убоя потеря сознания и чувства боли могли произойти только некоторое время спустя после вонзания кинжала в нижнюю часть шеи, т. е. путем кровопускания. Следовательно, укол в мозг является только приемом повала, крайне жестоким и совсем ненужным. Если сама мозговая масса малочувствительна, то твердая мозговая оболочка - одна из чувствительных тканей тела, а она при уколе подвергается сильному и довольно продолжительному травматизму, так как быкобоец одним взмахом кинжала никогда не достигает цели, а несколько секунд с усердием ерзает в ране. Кроме твердой мозговой оболочки, затрагиваются, как очень чувствительные части, и задние корешки. Но мучения, причиняемые животному, этим не ограничиваются. ?животное, наверное (при посредстве блуждающего нерва), чувствует боль вонзания кинжала по направлению к грудной полости, вонзания, также не моментального, но соединенного со многими движениями кинжала в ране. Наконец, вероятно, всегда сдирание кожи с головы производится еще тогда, когда голова может вполне чувствовать боль, так как вонзание кинжала в грудь и сдирание кожи производятся почти одновременно, потому что исполняются различными лицами. Возможно, что при существующем взгляде на животное, поваленное ударом в мозг, как на мертвое иногда при спешке сдирание кожи начинается и раньше кровопускания.
И это все из-за повала, который, конечно, всегда можно было устроить вполне безобидно для животного и удобно для быкобойцев, как это и оказалось при первой же пробе указанного господином ветеринаром Петерсеном способа повала.
При еврейском же способе убоя потеря сознания и чувства боли обусловливается тем же кровопусканием, что и при русском способе, но только практикуемом сразу, без предшествующих кровавых процедур и по строгим правилам, точно исполняемым резаком.
О взаимном отношении физиологии и медицины в вопросах пищеварения. Часть I
[94]
Мм. гг.! Выступая с своим сообщением в торжественном заседании, посвященном памяти знаменитого русского терапевта, я - теоретик - должен прежде всего оправдать мое решение говорить сегодня. И это не представляется трудным. Покойный C. П. Боткин был лучшим олицетворением законного и плодотворного союза медицины и физиологии, тех двух родов человеческой деятельности, которые на наших глазах воздвигают здание науки о человеческом организме и сулят в будущем обеспечить человеку его лучшее счастье здоровье и жизнь. А темой моего доклада и служит отношение физиологии и медицины в вопросах пищеварения. Позабудем на минуту практическую цель медицины, оставим в стороне талантливость и искусство отдельных врачей как мимолетные явления, умирающие вместе с лицами. Вне этого медицина состоит из собрания данных о явлениях, происходящих в человеческом организме при крайне разнообразных условиях, как внешних, так и внутренних, в большинстве случаев возникающих самопроизвольно и лишь отчасти имеющих место как результат вмешательства врача в течение жизненного процесса. Физиология с своей стороны есть тоже изучение явлений, происходящих в животном организме и в организме человека, но при условиях, почти насквозь созидаемых самими исследователями, вследствие чего наблюдение как основной метод медицины превращается в руках физиологии в опыт. Конечно, это последнее составляет огромное преимущество физиолога как исследователя. Но и медицина как исследование не лишена своих важных особенностей. В лаборатории врача все больное человечество, самим врачам поистине - имя «тьма», их деятельность - ровесница первого человека, потому что было бы несправедливо считать историю медицины с письменного ее периода. Но и это не все. На стороне медицины сравнительно с физиологией есть еще огромное преимущество. Условия, которые ставит в своих исследованиях физиолог, есть дело слабых рук человека, его ограниченного ума; в мире же болезней, в сфере наблюдения врача, комбинируют явления, разъединяют их могучие жизнь и природа. После всего этого не диво, что медицина во многих отношениях опередила физиологию, и легко понятно, что физиологический кругозор думающих врачей иногда шире и свободнее, чем самих физиологов. Я вспоминаю для примера о недавнем случае, имевшем место в этих же стенах. Мой многоуважаемый товарищ, профессор Тарханов, делая сообщение 0. своих опытах над животными, высказал некоторый новый взгляд на сон. В конце доклада, всячески оговариваясь, называя слова свои почти дерзостью, он решился допустить в виде предположения существование специального центра сна. Тогда один из присутствующих отчетливо припомнил, что 20 лет назад покойный Сергей Петрович Боткин на одной из своих лекций, анализируя случай патологического сна, смело остановился на том, что эти случаи, по его воззрению, были бы всего лучше понимаемы, если бы признать существование специального центра сна. Я нахожу, что этот случай поучителен и верно характеризует отношение физиолога и врача к известным вопросам. Поэтому мне представляется желательным, чтобы физиологи были более знакомы с клиникой и специально с клинической казуистикой. Сколько можно указать случаев, где клинические наблюдения вели к открытию новых физиологических фактов! С другой стороны, в интересах той же науки о человеческом организме было бы очень выгодно, если бы медики были полнее проникнуты физиологическим знанием. Нет сомнения, громадное накопление за последнее полустолетие клинических наблюдений основывается на том, что физиолог дал врачу в руки схему жизни, с которой в руках он может удобно обозревать представляющиеся ему явления, узнавать их и группировать. Мне много раз приходилось присутствовать при разговорах врачей о клинических случаях, причем отчетливо бросалось в глаза, что в то время как в специальных клинических вещах: диагностических признаках, действии терапевтических агентов и т. д., конечно, интерес был весьма жив, чисто физиологическая оценка случая оставляла многого желать и натурально возбуждала гораздо больше физиолога. Это понятно, потому что новые комбинации явлений скорее выдавали свои особенности физиологу, который крепко держит в голове норму жизненных явлений.
Успеху же физиологических знаний врач обязан способствовать, он не должен забывать, что для него как механика человеческого тела, призванного поправлять его в случае порчи, наступит пора истинной власти над машиной лишь тогда, когда физиология более или менее полно изучит ее. Но очевидно, что и всякое приближение физиологии ее окончательной цели не может не отражаться на роли врача и не делать его положение около больных серьезнее и прочнее. Нужны ли примеры? Не те ли специальности из обширного медицинского круга по приемуществу наслаждаются верностью их действия, которые основываются на наиболее разработанных областях физиологического знания? Не физиологическому ли знанию медицина главным образом обязана тем, что общий, так сказать, сливной образ болезни теперь распадается на отдельные части, уясняется связь между этими частями, отличаются первичные явления от последовательных и получается возможность более сознательной помощи больному организму со стороны врача? Нет надобности долго доказывать значение фармакологии как части физиологии. Она знакомит врача с его главным оружием, показывает, что он делает в организме его лекарствами и чего можно ожидать от них в тех или других количествах.
В таком жизненном деле, как медицина, открытом действию великих соблазнов жизни: успеха, славы, денег, конечно, легко, заключившись в известные схемы и рамки, почувствовать себя господином положения, пока какой-нибудь особенно горький случай не разобьет вашей гордости и сурово не напомнит о печальной действительности. Поэтому мы в особенности должны высоко ценить память того, который, несмотря на чрезвычайные плоды своей талантливости и опытности, неустанно смотрел в сущность дела, с грустью сознавал слабость современных средств и находил отраду в идеале, указывая на него другим и сам всячески способствуя к его приближению.