Страница 4 из 6
Запах поначалу почти не мешал.
Потом Мурин закрыл окошки.
Потом принужден был развязать и выпростать галстук и им завязать нос и рот.
А потом перестало помогать и это.
Запах заполнил его ноздри, голову. Заставлял сердце тяжело биться. В горле жгло горечью. Голову вело. Желудок то и дело сводило рвотными позывами. Мурин припомнил, что ел на завтрак. Чай с калачом и простоквашу. И как только он это припомнил, его вырвало: едва успел сорвать с лица шарф и раздвинуть колени, чтобы не забрызгать тулуп и рейтузы, сменных у него с собой все равно не было.
Тут уж запах завладел им полностью. Окутал, как пухлое зловонное сочащееся одеяло. Застил глаза.
— Стой!!! — заорал Мурин. — Стой!!!
И еще до того, как санки остановились, выскочил, не соображая, что делает. Память тела: выскочить на свежий воздух. Ошибка. Воздуха снаружи не было вообще. Было только это тошное, сладковатое зловоние, густое, страшное. Солнечная радость березовой рощицы, которую Мурин видал издалека, а теперь подъехал к ней вплотную, белые стволы, длинные тонкие ветви, голубое небо, все это кошмарно не соответствовало зловонию, точно то были элементы, совмещенные прихотью дурного сна. Вот только проснуться от него не получалось. Мурин зажал нос и рот в сгиб локтя. Глаза слезились. Самая белизна берез казалась теперь белизною запорошенных мундиров. Длинные ветви пошевеливались, как волосы на голове мертвеца. Сколько он повидал таких мертвецов этой зимой: с одной стороны обгорелых в отчаянной попытке согреться у огня, с другой — обмороженных. Тогда ему казалось, что ничего ужаснее он в жизни своей не увидит.
Теперь уже не был так уверен.
Кучер удивленно наблюдал с облучка. Он не совсем понимал, чего это барин заколдобился. Дорогой растрясло? Худо стало, что ль?
— Чего?
— Бож-же, — шипел Мурин себе в рукав. — Вонищ-ща… — расслышал кучер.
— А, — сказал он безмятежно и указал на рощу: — Это-то? Так это француз гниёть.
Но Мурин уже заметил поодаль, между корней, русский кивер.
Одной рукой зажимая галстуком нос и рот, другой хватаясь за стволы, так как вынимать ноги из талой жижи было трудновато, а раненая тут же принялась стенать и жаловаться, Мурин вошел в рощу.
Здесь, среди стволов, снег держался, ноздреватый и твердый, но все еще белый. Пестрота мундиров ударила в глаза. Бой, что прошел здесь, явно был из тех, что никто не упоминает в рапорте, не описывает в письмах родным, а потом не вспоминает. Выбили французов из рощи. Потом французы выбили нас. Потом все покатили дальше. Или: внезапно налетели на… Или: приотстали от основных сил, и тут… Или: пришел приказ перегруппироваться. Словом, бой бессмысленный, ничего не решивший. А для этих людей жизнь здесь кончилась. Несоизмеримость уплаченной цены поразила Мурина.
Он отшатнулся, выкатился из рощи. Сапоги сразу утопли по щиколотку.
Грудь теснило, перед глазами роились точки, и, чтобы высвободиться, задышать, Мурин заорал на кучера — больше не на кого было:
— Какой, твою мать, француз! Ты глаза разуй!
— Ну и наш брат русачок тоже там, — не стал спорить кучер. — Все там вперекладку.
— Гос-с-споди… — сквозь зубы вырвалось у Мурина. — Оставить тела! Лежать! Непогребенными! Вы ж здесь живете! Да люди вы или…
— Да мы в мундирах не волочем! — оправдывался кучер. — Откуда нам знать, где чей мундир. Господь разберется. А лисам да волкам все равно.
От последнего замечания Мурин взвился:
— Ах ты, каналья!
Кучер умел отличать напускной гнев от настоящего. А этот гнев еще и был в вершке от рукоприкладства. Стал оправдываться:
— Да как же прикажешь понять, барин, наш это или француз?
— Да какая разница!
— Вот и я толкую: никакой.
Мурин трясся:
— Это же люди! Люди! Вы же — люди!.. Люди!..Они — люди! — Мурину казалось, он излагает проблему довольно ясно.
Кучер кротко внимал.
Он видел, что барин брызгает слюной, что челюсть у него дрожит, что жилы на лбу вздулись. Кучер вспомнил соседа, Ивашку Кторова: тот тоже ходил Бонапартия бить, в ополчение. И тоже припадочным стал, когда вернулся. Вот ведь: мужик ли, барин, всё одно. Об чем и речь: никакой разницы. «Одна доля солдатская, эх», — пожалел кучер обоих горемык.
— Так-то оно так, — миролюбиво согласился. — Только ты, барин, может, в санках мысль свою мне дообъясни. — И сочувственно предложил с облучка: — А то как бы не утоп.
И указал вниз на его ступни. Мурин глянул и поперхнулся словами. Ноги его ушли в грязь по самые икры. Мурин рванул, чтобы шагнуть. Не тут-то было. Он принялся махать руками и рваться. Но только почувствовал себя мухой, неосмотрительно присевшей на поверхность варенья.
Березы элегически внимали его усилиям. По ним пробегал теплый ветерок. Шевелил длинные ветви.
— Да что ж ты бурки выкатил! Помоги! — завопил Мурин.
Кучер спрыгнул. Принялся тянуть Мурина за руки. Не помогло. Обхватил за талию. Крякнул. Приподнял. И в самом деле вынул.
Только сапоги остались стоять, где стояли. Они напоминали две небольшие трубы, по каким-то причинам врытые в землю — будто за сим должно было последовать дальнейшее строительство, но планы переменились.
— Канальство!
Мурин ухватил один сапог за кожаные ушки, пришитые к краю голенища, в рутинных обстоятельствах эти ушки были предназначены для того, чтобы получше натянуть сапог на ногу, ловчее облечь икры. Мурин принялся тянуть на себя. Кучер подвинул его задом. Мурин понятливо уступил ему одно ушко. Потянули в четыре руки. Мурин скомандовал:
— Ать — два!
Кучер матюгнулся, напряг последние жилы. Со вздохом, чавкнув, грязь отпустила добычу. Сапог был покрыт как бы глазурью, из черного сделался бурым.
Поспешно ухватились за второй. Оба уже были равно красные, злые, потные, перемазанные.
— Ать… — два!
Но сколько ни тянули, только оторвали ушки, Мурин при этом хлопнулся на зад. В последний момент успел подставить руки, и его растопыренные пальцы грязь обхватила мягко, даже ласково: будто упал в холодную овсяную кашу.
Кучер вытер шапкой лоб и обрисовал перспективы дальнейших усилий. Хватило трех букв. Мурин был того же мнения.
Пришлось отступить. Подобрали спасенный сапог. Вынув припасенную для подобных оказий доску и подложив ее спереди под полозья — пока кучер нахлестывал конька вожжами — извлекли из грязи возок, также успевший стать ее добычей.
Мурин запрыгнул в него на ходу.
Скоро выехали на черную ленту грязи, в летнее и зимнее время называемую дорогой.
Пейзаж больше не радовал. Его равнодушие било холодом. Деревья теперь будто говорили: живем триста лет, можем и пятьсот, а ты? Мурин чувствовал, как в ответ поднимается тоска. Война побывала здесь. Он только что видел ее следы. «Чудовище, которое не разжимает когти. Если оно тебя сцапало, то сцапало навсегда». От усталости он думал по-французски, на том языке, который в жизни выучил первым.
Кучер болтал что-то. О том, какие имения в округе погорели, в каких было растащено имущество, а кто умудрился зарыть свои ценности перед самым приходом французов. Что-то было про Юхновых.
Мурин сидел, уткнув нос в овчинный воротник. Мелькали мимо деревья. Мелькало между ними низкое солнце. Потом замелькали дома, заборы, вывески. Воздух здесь был теплей. Печные дымы стояли, выгнувшись, как беличьи хвосты. Чирикали воробьи. В одном сапоге, неуверенно пожимая пальцами босой ступни, промокший, замерзший, голодный, Мурин въехал в Энск.
Возок прокатил по главной улице. Свернул, остановился.
— Приехали, барин.
Мурин толкнул дверцу. Но не поднялся. Не смог. Остался сидеть. Этот запах он тоже сразу узнал — запах цапнул его за нос, не отпускал. Горький, едкий, тревожный. Мурин на всю жизнь запомнил его в Москве: запах старой гари.
Мурин смотрел в проем дверцы. Дома не было. Это казалось тем более невероятным, что соседский дом напротив через улицу стоял как ни в чем не бывало и даже ничуть не изменился.
Мурин вышел, хлопнул дверцей. Припал на босую ногу, которую обжег холод. Осторожно поставил ее так, чтобы едва касаться стылой поверхности. Обвел взглядом пожарище. Снег за зиму припорошил многое, но скрыл не всё. Закопченные останки, опаленные кирпичи, почерневшие балки вырисовывались отчетливо, как только умеет черное на белом. Торчали пни. Было слышно, как Энск живет своей жизнью: поскрипывала колодезная цепь, перекликались, играя, дети, брехнула собака, баском ответила другая.