Страница 9 из 19
* * *
Конечно, случается, что обманутый влюбленный бросается в монастырь, как бросаются в воду или на некоторые другие напитки, и всем известна история юного беглеца в «Исповеди сына века», который сообщил о своем прибытии настоятелю монастыря телеграммой: «Все кончено. Прибываю завтра. Задержите келью». Но разочарование в любви не делает монаха. В таком случае холодное прикосновение келии немедленно приведет вас в чувство, и эти вновь обретенные чувства заявят, что ваше место, без всякого сомнения, не здесь.
* * *
«Отвращение от жизни» никогда и никому не привило жажды неба, а между тем именно по ней-то узнается подлинность призвания. Разумеется, небо, о котором я говорю — не то, которое предлагают нам кинокартины, изображая непригодный для жилья и даже негигиеничный потусторонний мир, где серая когорта изнемогших от пения гимнов избранников натянуто улыбается наподобие бродяг, напичканных компотом и загнанных Армией Спасения в одно нескончаемое воскресенье. Трудно представить себе, чтобы подобный эмпирей мог вызывать такие разительные обращения, в результате которых заселяются созерцательные ордена, в частности — траппистский, сборный пункт простых душ, сразу покоренных раскрывшимся на мгновение Небом. Часто призвания к траппистской созерцательности обнаруживаются неожиданно и самое поразительное в них — внезапность. Призвание, видимо, не встречает ни сопротивления, ни возражений. Согласие дается немедленно, без признаков внутреннего раздумья, мгновенно, как превращение ап. Павла из гонителя в апостола. Так бывает не всегда, но достаточно часто, чтобы наши психологи, сбитые с толку благодатью, отказались понять и перестали даже осведомляться.
* * *
Многие пути ведут в Траппистский орден, но самый короткий, должно быть, военный: у армии солидный гарнизон в Ситó, в том числе немало офицеров. Самый старший из них по чину почувствовал, как сапоги и знаки отличия слетают с него рождественским вечером, когда после веселой вечеринки, проведенной в кабаре с более чем сомнительной репутацией, он отправился с товарищами на традиционно-неизбежную полуночную мессу, которая помогает переварить жирную снедь гражданских и военных праздничных пирушек.
Здесь-то, под одновременный рев органов и праздничных весельчаков, одним из таинственных превращений, которые мгновенно производят в душе больше перемен, чем можно придумать за целую жизнь психолога, армия лишилась многообещающего офицера, а Траппистский орден обогатился монахом, которого он вскоре сделал игуменом. Недавно, впрочем, он получил от своих собратьев разрешение сложить жезл и митру (настоятель Ситó облечен епископским саном), чтобы вернуться в рядовые.
В Ситó генералы мечтают кончить простыми солдатами.
* * *
Траппистский орден — это тот, куда охотно вступают всей семьей. Нередко случается, что в одно прекрасное утро на монастырской аллее нос к носу дети сталкиваются с папой, а мама в это время в трех километрах отсюда принимает постриг у траппистинок.
Мне называли несколько таких семей, «оклобученных» от прадедушки до правнука.
Надо думать, что в некоторых случаях любовное разочарование наследственно.
* * *
Был то траппист или картезианец? Не помню, кто мне это рассказывал, да это и неважно. Кончилось ли приключение в Ситó или в Большой Шартрезе, началось оно в окрестностях кабаре Мулен-де-ла-Галет, вечером на масленице. Очаровательный молодой человек, которому хотелось танцевать, бродил среди полумасок и фальшивых носов… Незачем спрашивать себя о его внутреннем расположении. Ситуация, видимо, исключает полностью разочарование в любви, метафизическую тоску и отвращение от жизни, которые не побуждают к вальсу. Каково душевное состояние юноши, у которого ноги просятся плясать? История сознается в своем неведении. В воздухе парил приятный дух вафель и лимонада, в свете фонариков кружились маски, молодой человек легким шагом отправлялся танцевать…
И тут смешливая девица, пудрившая нос, заметила его в зеркальце своей пудреницы. Что ее толкнуло? Но только она резко повернулась к нему с пуховкой в руке: «Помни, — сказала задира, стряхивая облако пудры в эту, по-видимому слишком серьезную для нее — и для такого места — физиономию, — помни, что ты — прах и в прах возвратишься».
Благодать находит своих избранников где угодно, даже в кабаре, вечером на масленице. Редко, однако, она появляется из пудреницы. Проказница никогда не узнала о последствиях своей «шутки». Она увидела только, как незнакомец, столь мило напудренный ее стараниями, повернулся на каблуках и исчез в темноте. Откуда ей было знать, что ее взмах пуховкой навсегда отправил в монастырь молодого человека, который собирался танцевать?
* * *
Многим родителям, впрочем превосходным, кажется, будто они теряют свое дитя в тот самый момент, когда оно находит себя; и ему лучше признаться в карточных долгах и в шести любовницах, чем в призвании к траппистскому созерцанию.
Когда молодой Робер, работавший художником в весьма легкомысленном еженедельнике, поделился с родными своим намерением поступить в Ситó, вся семья испустила крик ужаса. Выдвинули одну за другой обычные гипотезы, которые все оказались ложными, после чего заговорили о «приступе мистицизма» — юношеской болезни, которая, как всем известно, проходит сама собой, если только ее не лечить; затем о «Бегстве от жизни», с большой буквы, — последней увертке любителя богемы, неспособного пробить себе дорогу и предпочитающего вставать в два часа утра на богослужение вместо восьми часов — на работу в конторе. Призвание — загадка (и всегда будет ею) для мира, чья враждебность по отношению к высшим формам религиозной жизни, разумеется, не смягчилась с той давней поры, когда Фома Аквинат писал страницу за страницей, убеждая христианские семьи не чинить препятствий освящению своих детей.
Молодой Робер был очень огорчен подозрением, будто он складывает оружие там, где в блистании своего обращения он видел чудесное новое начало. Ему было безразлично, что недооценивается его характер, но ради траппистской чести и ради истины он не хотел, чтобы его решение казалось жалкой неудачей человека слабого духа, тревожно ищущего себе пристанища. Он собрал свои сбережения и отправился с приятелем в Марокко. Друзья купили участок, строили, поднимали целину, были каменщиками, земледельцами, дровосеками, вели суровое существование бедных колонистов и не жалели сил, так что после двух лет упорного труда урожай обещал быть богатым. Однажды днем товарищи поднялись на холм, откуда открывался вид на все их владения, и поздравили друг друга с успехом. Для одного это было начало материального благосостояния, для другого — право отречься от него.
Доказав, что Траппистский орден не есть окончательный провал мазилы любовных рисунков, истощившего свое озорство, молодой Робер передал свою часть общего имущества компаньону, сел на самолет и снова перелетел море. Два года жизни колониста и успех его предприятия не изменили его решения.
Прибыв в Дижон, он счел уместным «похоронить холостяцкую жизнь», и поскольку он был, как мы видели, не из тех, кто делает вещи наполовину, он предал ее земле по всем правилам. Перед тем, как исчезнуть, художник в нем потребовал «последнего стакана» осужденного; на следующее утро он звонил у ворот Ситó, выкуривая последнюю папиросу.
С тех пор прошло более двадцати лет. Сейчас у молодого Робера серебрятся края тонзуры, и что вам еще сказать? — он, разумеется, улыбается. Траппистский монастырь, одно название которого вызывает в представлении устрашающие образы смерти, всегда являл мне лик чистого чада Благодати.
Глава IX
Картезианцы
Из двух дорог, ведущих к Большой Шартрезе, более живописна та, которая идет от Шамбери, вдоль русла Гийе-Мор, между двух стен, покрытых буком, лиственницей, елью — последний ряд их поднимается в небо на громадную высоту, как стрелы и башенки темного собора.
«Нет на свете, — говорит Стендаль, — другой столь прекрасной долины».