Страница 10 из 19
Это не долина, это скалы, рассеченные мечом. В этом ущелье, которое наполнено низким звучанием потока, дневной свет разбивается на тысячу осколков, прицепленных на верхушках деревьев, выступах скал, или тонкими капельками блистающих на колеблемой ветром листве. Мало-помалу дорога отходит от потока, над которым она нависает, углубляется в лес, возвращается на свет и изредка внезапно обрывается у подножия скалы. Путешественнику кажется тогда, будто он провалился на дно гигантского колодца. Подняв голову, он видит небо маленьким кусочком голубой материи, развевающимся на верхушке мачты; стенки того и другого берега сомкнулись вокруг него, сплетясь ветвями деревьев, не представляя даже намека на проход. Невольно прибавляешь шагу, и дорога открывает свой секрет: она пробирается под скалой, либо проскальзывает в скрытом туннеле, за которым открываются новые колодцы, новые светлые промежутки, которые, медленно расширяясь, идут до просторных холмов Пустыни Большой Шартрезы, и тут, наконец, открывается монастырь — безмолвный град на краю снегов.
* * *
Чтобы увидеть весь монастырь целиком, надо подниматься дальше еще несколько минут. Тогда, между черными стволами елей, вскоре обнаруживаешь на изгибе холма белый монашеский городок, над которым возвышаются сверкающие вершины Альп. Покатость местности позволяет увидеть целиком его 36 квадратных келий, расположенных вокруг главного монастырского здания, его улицы, его колокольни, его внешнюю стену, утыканную острыми башенками, — полный план, как замки, нарисованные без перспективы в старинных часословах.
* * *
Это незабываемая картина. Стендаль и Шатобриан посвятили ей великолепные страницы.
Зато Ламартин отводит ей едва три строки в «Поэтических размышлениях». Правда, у поэта-президента в глазах стоял очаровательный образ его спутницы, застигнутой грозой, укрывавшейся в углублении скалы и «распустившей волосы, чтобы высушить их на ветру». Прибавьте к этому радугу, которая показалась в нужный момент, как обрамление картины, и вы поймете, какое направление восторг поэта принял с этого момента. Шартреза — неподходящее место для поэтов, которым улыбнулось счастье.
* * *
Картезианцам нужны величие и высота. Им не подходят равнина траппистов-земледельцев и сельские местности бенедиктинцев. Им нужны горы с их вершинами и головокружением. Их монастыри огромны. Так как каждый отшельник располагает жильем из четырех комнат и участком сада, крытый переход, соединяющий эти домики, достигает порой размера бульвара: в Большой Шартрезе его длина — 215 метров. Построенный на неровной местности, он на полдороги заметно понижается, так, что конца его не видно. Он будто уходит в гору или теряется в невидимой пропасти. Нет более своеобразного зрелища, чем монашеская ряса, развевающаяся вдоль этого светлого туннеля и мало-помалу исчезающая вдали, как белый парус каравеллы на горизонте.
* * *
Картезианцы и сами соответствуют масштабам своих построек: я не встречал среди них людей небольшого роста. Ничуть не утверждаю, что картезианцев отбирают, как гвардию Букингемского Дворца, со складным метром в руках. Нет; но все, кого я встречал, были высокого роста, весьма тонкие, слегка сутулые, то, что в разговоре называют «стручком фасоли». Стройность легко объясняется режимом питания, не слишком располагающим к полноте. Высокий рост менее понятен. Я не посмел бы утверждать, что это необычайное призвание никогда не спускается ниже 175-ти сантиметров; в конце концов, может быть они все только казались мне высокими, как и глаза у всех казались мне голубыми… Действительно, в первое мое пребывание в Шартрезе я с удивлением и интересом отметил среди моих хозяев значительную пропорцию голубых глаз. На самом деле, ничего подобного не было, и тут действительно можно говорить об обмане зрения. Эти глаза, казавшиеся мне голубыми, просто были ясные глаза — такие ясные, что я невольно приписывал им всем немного небесного цвета.
* * *
О святом Бруно, основавшем Большую Шартрезу — матерь всех монастырей Ордена, известно, в сущности, очень мало. Он родился в Кельне «около 1030 г.» и очень рано прибыл во Францию (современники называли его «Бруно Галликанус», и прозвище это — больше, чем бирка путешественника, это почти «принятие в гражданство»). Его обращение связано, как будто, со смертью Диокреция, по слухам — достойного христианина, подпорченного каплей литературного тщеславия (он питал слабость к мелким латинским поэтам), но который, говорят, трижды поднялся в гробу, чтобы объявить пришедшим в ужас окружающим о своем вызове в суд, о суде и об осуждении судом Божиим. Агиографы, художники и скульпторы, воспользовавшись этим эпизодом, единодушно представляют св. Бруно в мрачном виде, преследуемым навязчивой идеей Страшного Суда, с символическим черепом — отличительная принадлежность, с которой святой не расстается, точно дама со своей сумочкой, будучи осужден художниками бесконечно играть знаменитую сцену Гамлета с могильщиком. У нас нет основания предполагать, что святого Бруно постоянно преследовал вещественный образ смерти. Одно несомненно: его вкус к потемкам. Св. Бернар прост, прямоуголен, полон света, как романская церковь; св. Бруно полон полутьмы и таинственности готического храма. Можно представить себе св. Бернара в белых доспехах своего Ордена, идущим с открытым лицом в утреннем свете; и едва различаешь черты лица под капюшоном св. Бруно. Кажется, что он прошел через свое время, опустив глаза, не завязав с миром даже мимолетной связи взглядом. Профессор богословия в Реймсе, он незаметно скрывается в тот день, когда зашла речь о том, чтобы сделать его архиепископом, и прячется в пустыне к югу от Барсюр-Сен. Едва не обнаруженный, он продолжает бегство, намереваясь на этот раз поставить Альпы между собой и своей популярностью. Он останавливается в Гренобле, на всякий случай просит местного епископа указать подходящую пустыню, и тот предлагает ему в аренду чудесную пустошь «Гранд Шартрез» (или «Шатрусс»), где-то среди нагромождения дофинских Альп, где с шестью спутниками французами он основывает — сам того не замечая и смиренно думая о другом — самый ангелоподобный из созерцательных Орденов.
Сразу же и опять как бы ненароком он разрабатывает безукоризненный план, окончательный образец всех шартрез дальнейших времен: ряд индивидуальных келий (для начала — лачуги, поставленные на средства доброго гренобльского епископа), соединенных между собой крытой галереей, которая ведет к часовне. Так сочетаются, невиданным еще образом, отшельническая жизнь отцов-пустынников и общежитие, получившее устав от св. Бенедикта. Покончив в этим, св. Бруно отправляется за Альпы умирать, отказавшись от другой архиепископской кафедры ради пещеры в Калабрии.
* * *
Картезианец трижды в сутки выходит из келии, ночью на службу, которая длится около трех с половиной часов, утром на мессу, вечером на вечерню. Остальное время он проводит в полной изоляции заключенного в «одиночке». Его жилье состоит из четырех комнат, выходящих в садик (несколько квадратных метров, окруженных стенами — монастырской, соседней кельи и крытого перехода с расположенной вдоль его галереей для прогулок). На втором этаже — комната «Аве Мария», называемая так по молитве, которую монах читает всякий раз, как входит в эту комнату, посвященную Богородице, и «кубикулум», т. е. жилая комната; в ней — крошечная «молельня», альков с нарами, тюфяком из конского волоса и полотняными простынями, печь, стол, стул. На стенах ничего, кроме Распятия, порой украшенного, как и статуэтка в «Аве Мария», цветами, сорванными во время еженедельной прогулки в окрестностях монастыря. Между комнатами второго этажа — чулан в ширину «молельни», который приспособлен под рабочий кабинет. Внизу — дровяной сарай и мастерская, где картезианец два-три часа в день занимается ручным трудом, считающимся просто развлечением. Одни точат ножки для стульев, другие вырезают статуэтки, некоторые довольствуются колкой дров. В Вальсенте один отец, просыпавшийся с трудом, мастерил всевозможные будильники, самый эффективный из которых приводил в движение доску толщиной с требник, в назначенное время падавшую на ноги спящего. Говорят, что в смертный час этот летаргичный монах с надеждой сказал: «Наконец-то я проснусь…»