Страница 9 из 58
23 декабря 1989 года Яковлев, едва не покинув пост председателя Комиссии из-за дискуссий внутри нее, вышел на трибуну Второго Съезда народных депутатов, чтобы сделать доклад о результатах исследовательской работы и предложить проект постановления, осуждавший секретные протоколы (но не сам договор, утративший естественным образом силу 22 июня 1941 года).
Доклад Яковлева и пояснительная записка к проекту постановления – готовое методическое пособие для работы нынешней президентской Комиссии по борьбе с фальсификацией истории. В пояснительной записке говорилось: «Комиссия исходила из того, что перспектива строительства правового социалистического государства требует воспроизведения подлинной картины прошлого. Лишь полная историческая правда отвечает принципам нового политического мышления». С одной стороны, авторы записки признавали, что договор о ненападении соответствовал тогдашней дипломатической практике и имел одной из целей «отодвинуть нашу вооруженную схватку с нацизмом». С другой стороны, по их заключению, подписание протоколов было «актом личной власти и никак не отражало волю советского народа, который не несет ответственности за этот сговор».
Доклад Яковлева, итоговую версию которого он не показал вообще никому, был несколько резче: «Главным его (Сталина. – А. К.) мотивом было не само соглашение, а именно то, что стало предметом секретных протоколов: то есть возможность ввода войск в прибалтийские республики, в Польшу и Бессарабию, даже в перспективе в Финляндию. То есть центральным мотивом договора были имперские амбиции»; «Секретный протокол… точно отразил внутреннюю суть сталинизма. Это не единственная, но одна из наиболее опасных мин замедленного действия из доставшегося нам в наследство минного поля, которое мы сейчас с таким трудом и сложностями хотим очистить. Делать это надо».
Разгорелась жесточайшая дискуссия. Депутат В. С. Образ точно сформулировал позицию противников доклада: «Мы становимся на путь развала государства». Не будучи охранителем, Михаил Горбачев, скорее всего, был солидарен с такой точкой зрения. Этого он и боялся, когда придерживал обнародование в те же месяцы правды о трагедии в Катыни. И когда утверждал, что подлинники протоколов не найдены.
Съезд даже не утвердил наиболее пресную формулировку итогового решения – просто принять доклад к сведению. Обсуждение было перенесено на следующий день. Александр Яковлев в сердцах бросил коллегам по Комиссии: «Говорил же вам об осторожности, взвешенности, а вы рвались на баррикады!». И отправился готовить новую версию выступления. На этот раз – с припасенным на крайний случай убийственным аргументом.
Дело в том, что первый замминистра иностранных дел Анатолий Ковалев обнаружил в архиве министерства акт передачи подлинников секретных протоколов от одного сотрудника секретариата Молотова другому – с полным перечнем документов. Яковлев просто зачитал текст этого документа. И получил почти 400 дополнительных голосов «за» постановление, осуждающее этот «коктейль Молотова – Риббентропа»! В своих мемуарах Александр Николаевич признавал: «Я понимал, что принятое постановление является решающим этапом на пути Прибалтики к независимости».
Понимал это и Горбачев, который не мог примириться с таким развитием событий. Не зря он скептически относился к изучению истории протоколов: «Во время перестройки проблем и так много». Не случайно тема протоколов очень скупо обсуждалась на Политбюро. Недаром Горбачев в своей книге «Понять перестройку» лишь дважды упоминает Пакт, да и то в контексте «сепаратистских настроений» в Прибалтике.
В одном ряду с его отношением к Пакту – история с Катынью. Здесь Горбачев тоже тянул до последнего, пока зав международным отделом ЦК Валентин Фалин забрасывал его весной 1989 года алармистскими записками: «Катынское дело будоражит польскую общественность. На нем активно играет оппозиция в целях подрыва доверия к курсу Ярузельского на тесные связи с СССР»; «Пока трагедия Катыни не будет до конца освещена, не может быть нормальных отношений между Польшей и СССР… Видимо, не избежать объяснения с руководством ПНР… Возможно, целесообразнее сказать, как реально было и кто конкретно виновен в случившемся, и на этом закрыть вопрос».
Горбачев не был готов закрывать вопросы, потому что он был советским руководителем, а Катынь и протоколы – дело рук советского государства. Получалось, что, подписав секретные протоколы, СССР по сути дела вступил во Вторую мировую войну на стороне Германии. И никакие отмежевания от Сталина и сталинского режима уже не помогут. Кажется, в этой же логике сегодня действуют противники «переписывания истории», то есть продолжения поисков исторической правды. Хотя сегодняшней России гораздо проще отмежеваться от сталинского режима, чем СССР времен Горбачева…
После отставки президент СССР передал Борису Ельцину материалы по Катыни: мол, теперь сам с этим разбирайся. А 27 октября 1992 года по указанию президента России была проведена пресс-конференция: сообщалось, что оригиналы секретных протоколов были обнаружены и перемещены из «особых папок» в президентский архив.
Так и осталось загадкой, видел Горбачев эти документы в 1987 году или нет…
Почти ровесником моих родителей был другой характерный персонаж эпохи – Аркадий Иванович Вольский.
«А-а, привет лучшим людям!» Редкий журналист из числа соприкасавшихся с Аркадием Ивановичем не помнит этой его панибратски-отеческой манеры разговора. При этом каждый наверняка думал, что так исключительно с ним, избранным, разговаривает глава РСПП. Доверительно, иногда понижая голос, со словами «Только об этом не вздумай писать», с добродушным матерком бывшего зиловского начальника литейного цеха, всегда применяемым к месту и снайперски точно. Аркадий Иванович даже утверждал, что его автомобилестроительный мат смущал особо деликатных товарищей из прослушки. Приходилось им терпеть – работа такая…
Как-то начальник литейного цеха ЗИЛа Аркадий Иванович Вольский выступал в присутствии Н. С. Хрущева на слете молодых производственников. И что-то такое рассказывал о технических усовершенствованиях, позволивших увеличить производительность труда. Дремавший генсек вдруг проснулся и закричал: «Что ты все о железках? Об людЯх надо думать, об людЯх!» ПолМосквы потом донимало Аркадия Ивановича: «Почему ты не думаешь о блюдях?»
Вольский относился к числу тех, кого принято называть тяжеловесами. Почему – непонятно. Неброская внешность, простоватые манеры, неспешность опытного аппаратчика… Но были в его облике и манере говорить фантастическое обаяние и внутренняя спокойная сила. А главное, он был смелым человеком. Чернобыль, Карабах, Чечня, Дудаев, Басаев.
Он умел разговаривать с теми, с кем вообще не принято вести переговоры. Находил слова – и не боялся.
Вольский был из породы мудрых номенклатурных работников, прошедших все ступени естественного отбора советской политической элиты, для которых «вертикальная мобильность» была последовательным, тяжелым, но в то же время быстрым движением с одной управленческой ступени на другую.
Вольский стал политиком в перестройку, когда Горбачев бросил его на урегулирование карабахского конфликта. Потом Аркадий Иванович никак не мог нащупать своего места в распадавшейся горбачевской элите. Он не был по природе своей реформатором, но не стал и ортодоксом-реакционером. Интуитивно понимал, зачем реформируется экономика, но и разговаривал на одном языке с «красными директорами». И потому стал посредником, go-between, мастером челночной дипломатии в нешуточно жестоком мире, находящемся на стыке власти и бизнеса.
Потом он попытался побороться за власть с гайдаровским правительством. Правда, неудачно: Гайдара и так собирались снимать, а вот отдавать власть «красным директорам» все равно никто не желал. Хотя и стал премьером «прагматик-хозяйственник», более понятный прежнему поколению управленцев, – Виктор Черномырдин. А затем Вольскому хватило гибкости и политического веса, чтобы из главы профсоюза советских директоров превратиться в «дядьку» олигархов.