Страница 16 из 58
Энтузиазм действительно имеет значение в хоккее. Как в грубоватой манере писал (скорее, впрочем, наговаривал для книги) знаменитый канадский форвард Бобби Халл, заставлявший шайбу лететь со скоростью 128 миль в час, если мальчишка не готов часами гонять с клюшкой по замерзшему льду залива, то пусть сидит дома и «разглядывает свою коллекцию бабочек»…
Я ухитрялся делать и то и другое, хотя, конечно, ничего важнее хоккея не было: ключевой датой оказалось 2 сентября 1972 года – второй день после похода первый раз в первый класс. Холодная война на льду: день первого матча суперсерии СССР – Канада. День, когда мы выиграли со счетом 7: 3 и хоккей окончательно утвердился как главный советский вид спорта, имеющий явную политическую подоплеку. А главным человеком стал Валерий Харламов, спортсмен, обладавший удивительной пластикой. Он фантастически катался. Казалось, что у него глаза на затылке – так он уходил от столкновений. Это был очевидный природный дар. Харламов был абсолютным гением. И как у всяких гениев в спорте, у него была короткая карьера. Плюс к этому – короткая жизнь.
В Канаде хоккей по сей день и уже много десятилетий остается тем элементом национальной культуры, каким он был в 1970-х в СССР. И конечно, как у нас главным стилеобразующим событием стала суперсерия 1972 года, так и в Канаде она затмила всю многодесятилетнюю историю хоккея. Причем если для нас было важно, что «мы развеяли миф о непобедимости канадских профессионалов», то для них особое значение имел тот факт, что все-таки по сумме матчей в той легендарной серии Канада-то выиграла. В канадской хоккейной мифологии победный гол Пола Хендерсона, одного из немногих в команде, носивших шлем, равен по значению голу Виталия Дараселия в ворота «Карл Цейсса» в истории грузинского футбола. Историк канадского хоккея Эндрю Подниекс называет этот гол «самым важным в канадской истории». Канадцы выиграли со счетом 6:5, победная шайба была заброшена за 34 секунды до конца встречи. Осталась фотография. Защитная сетка арены Лужников, за нею – много-много лиц в фуражках, беспомощно лежащий на спине Владислав Третьяк, обезумевший от счастья Пол Хендерсон попадает в объятия партнера по команде Ивана Курнуайе… Для меня они тогда были такими же звездами, как и наши хоккеисты: картонка с почти «паспортными» фото канадцев ценилась не меньше, чем набор открыток с изображением наших игроков и их достижений.
Будучи государственным, советский хоккей не мог не быть глубоко идеологизированным видом спорта. Победы «утепляли» имидж холодной империи, и на пике своего развития советский хоккей играл такую же консолидирующую для нации роль, как и мифология Великой Отечественной. Крепостные хоккеисты, привязанные к ЦСКА, как к казарме, были бойцами идеологического фронта, а триада Михайлов – Петров – Харламов звучала так же, как Маркс – Энгельс – Ленин. Это из балета и фигурного катания могли пачками и в пачках бежать на Запад. Из хоккея хрен бы кто убежал: ну не мог советский офицер, находящийся в полной выкладке – на коньках и с клюшкой – на передовой холодной войны на льду, всерьез выслушивать посулы канадских селекционеров. Квартира, белая «Волга» с блатными номерами, высокое звание депутата съезда комсомола заменяли сомнительные заокеанские миллионы в мире чистогана.
Но государственный заказ на хоккей как идеологическое оружие, с помощью которого мы создавали свой собственный миф о любительском спорте и выбивали из чехов (или поддерживали в них) воспоминания о танках в Праге, не сработал бы, не будь заказа «снизу». Если бы за билеты на финал приза «Известий» один мужик не предлагал мне по дороге в Лужники «25 рублей, 50 рублей, любые деньги!». Если бы не было возможности и необходимости каждый день играть на дворовой хоккейной площадке. Хоккей потому и оказался успешным, что был массовым и относительно доступным. В спорте должны быть идолы с конкретными фамилиями и массовая дворовая основа.
А играть в 70-е во дворе – это не шутка. Район был поделен на две родо-племенные зоны, в каждой из которых царствовала своя шпана. Разумеется, социальный состав «группировок» был сугубо пролетарский. Короли дворов словно бы и не замечали такой мелочи, как выросший за четыре года (в конце 60-х – начале 70-х) целый, как сказали бы сегодня, элитный квартал. Здесь была своя жизнь, а у них – своя. Начальниковы сынки интересовали шпану лишь в качестве актеров второго плана, игравших исключительно в проходных эпизодах, – как источник 20-копеечной мелочи или просто абстрактные физиономии, по которым можно было походя двинуть кулаком. Это не означает, что появление хорошо узнаваемых лиц на наших спортплощадках сулило вполне нейтральное общение. Это были агрессивные, необычайно нервные и импульсивные персонажи, плохо контролировавшие свои эмоции. Для нас существовало два варианта: подхватив мяч, тихо ретироваться или вступить в контакт с почти неизбежной перспективой конфликта. Каким-то удивительным образом однажды мне удалось вовлечь в наши игры одного из самых опасных хулиганов – общение было взаимоуважительным и исключительно на почве футбола. Правда, это не страховало от вспышек немотивированной агрессии странноватого персонажа, словно бы вынырнувшего из другого мира, который, впрочем, не был для нас закрытой книгой, поскольку мы дружили с собственными одноклассниками, происходившими из окрестных пролетарских пятиэтажек. Быт, разумеется, сильно различался, что не мешало самой школе, где одновременно учились дети цековских работников и рабочих соседних предприятий, выступать в качестве социального плавильного котла. Слишком уж бросавшегося в глаза расслоения – материального или образовательного – не было. Скорее наблюдались различия в поведении – пролетарские ребята были как-то пожестче, хотя и среди формально «наших» водились лютые хулиганы: на первых этажах цековских домов жили технические работники и дворники, а решенный квартирный вопрос ничего не менял в семейном (или, чаще, бессемейном) образе жизни. Для меня как юного спортсмена существенным было то, что ярчайшие представители местной шпаны очень хорошо играли в футбол, но не могли составить конкуренции в хоккее. А о том, что такое теннис, скорее всего, вообще не слышали.
«Дар богов – великолепный теннис» был безусловной привилегией цековских детей, причем далеко не всех, а лишь интересующихся. Хотя лично меня привлекал вовсе на элитарный характер этого занятия, а чисто спортивная мотивация – и получалось так, что из всех своих друзей по цековскому кварталу я единственный играл в теннис. Примитивные корты с асфальтовым покрытием. Кеды, подошвы которых сгорали за две недели. Белые мячики с надписью «Ленинград» и простецкая ракетка, хорошо, если деревянная. Вот и весь набор теннисиста-энтузиаста конца 1970-х. Разумеется, среди взрослого населения попадались редкие пижоны и мастера. Допускаю, что эти персонажи имели отношение к международному отделу, иначе, откуда было взяться этим белоснежным майкам и шортам, легким белым туфлям и даже напульсникам. Среди игроков был один фантастический парень, лет на пятнадцать старше меня – он обладал феерической техникой. Не физическими данными, не выносливостью или силой удара, а именно техникой, завораживавшей чистотой движения и полета мяча. Готовясь к приему подачи, он неизменно говорил по-английски «Ready!», что усугубляло восхищение. Но главное, у него была настоящая западная ракетка, то ли Do
Ракетки были слабым местом советского любительского тенниса и самым фетишизированным предметом. Просто повертеть настоящую ракетку в руках, почти увидев свое отражение на лакированной поверхности, усеянной надписями на английском языке, проверить ее на вес, провести ладонью по струнам, ощутить мягкое прикосновение нездешней обмотки, оберегающей руку от появления крестьянских мозолей, – вот они, ускользающие образы счастья… Уже в 1980-е начали появляться ракетки принципиально нового типа, а мы с приятелем были рады хотя бы тому, что где-то достали идиотские, с невероятно толстыми ручками и неудачно распределенным весом, американские ракетки Penguin в лучшем случае 1950-х годов.