Страница 68 из 143
’ Пер. А. Прокопьева.
сегодня является символом смерти в большей мере, чем скелеты и мумии в макабрах XIV-XV веков, больше, чем проказа»— не теряет актуальности. Продолжительность жизни в 1900 году составляла 48 лет, в 1935-м — 61 год, 70 лет и 5 месяцев для мужчин и 78 лет 6 месяцев для женщин — в 1981 году*9. Детская смертность, составлявшая в 1940 году 91 на юоо, в 1978-м—лишь 12 на юоо. Вероятность того, что кто-то из молодежи умрет в течение года, ничтожно мала (0,03% за ю лет), исключение составляет возрастная группа от 18 до 22 лет вследствие «аномальной» опасности, которую представляет увлечение мотоциклами. В XVIII веке из ста новорожденных пятеро рождались при жизни бабушек и дедушек (в 1973 году—сорок восемь), и у 91% 30-летних все четверо бабушек и дедушек умерли, а у 28% — и оба родителя (в 1973 году соответственно 53% и 4%). Вот свидетельство одного демографа: «В XVIII веке последующее поколение сменяло предыдущее без наложения одного на другое, что наблюдается в современной Франции». Неравенство перед лицом смерти статистически проверяемо. Дольше всех живут университетские преподаватели и школьные учителя, инженеры, административные работники и представители свободных профессий. Хуже всего положение у подсобных рабочих (2,5% из них умирают в возрасте от 35 до 6о лет, то есть в три раза чаще, чем преподаватели и инженеры), обслуживающего персонала, рабочих. Вероятность смерти в 35 лет в среднем составляет 0,23%, но для руководящих работников, представителей свободных профессий, учителей — 0,1%, для подсобных рабочих — о,6% и для занятых в сельском хозяйстве — 0,4%. Из занимающих одну и ту же должность дольше живут дипломированные специалисты; это относится как к рабочим, так и к руководящим кадрам. Занятость — это защита от смерти: безработные умирают более молодыми, чем работающие представители той же социопрофессиональной категории. Пенсионеры и те, кто вышел на пенсию досрочно, умирают чаще, чем их работающие сверстники; в самом благоприятном положении находятся занятые в сфере госуслуг. Другой защитой от смерти служит семейная жизнь: смертность среди холостяков, разведенных или вдовцов в возрасте от 35 до 6о лет вдвое превышает таковую у женатых мужчин. У женщин эти различия не столь велики: незамужние женщины, вдовы и разведенные умирают не намного чаще, чем замужние, чему можно найти два объяснения: или чувства женщин не столь сильны, как они показывают, или же супружеская жизнь доставляет им много трудностей и стресса. Как бы там ни было, женщины переживают смерть супруга легче, чем мужчины, что опровергает расхожую поговорку: «Есть безутешные вдовы, нет безутешных вдовцов». Урбанизация усиливает неравенство перед лицом смерти: в сельской местности уровень смертности сельскохозяйственных рабочих в два с половиной раза выше, чем учителей, а в крупных городах смертность среди подсобных рабочих в четыре раза превышает таковую среди учителей (в Парижском регионе—пятикратно).
Смерть, которая в 8о% случаев происходит в настоящее время в больнице, полностью медикализована. До того как факт смерти будет зарегистрирован государственными органами, ее должен констатировать врач. Момент смерти ставит проблему: раньше это была остановка дыхания, что фиксировалось по отсутствию запотевания зеркальца, которое размещали перед ртом умирающего; сегодня доказательством смерти является отсутствие зубцов на электрокардиограмме. Смерть в наши дни — не мгновенный переход из одного состояния в другое: это целая серия этапов, которые могут растянуться на многие часы и даже дни. «Смерть стала техническим феноменом, которого достигают остановкой аппаратов поддержания жизни, то есть решением медиков» (Ф. Арьес).
КАК УМИРАТЬ?
Смерть и умирание
Смерть—модная тема. Филипп Арьес называет «публичную церемонию, организованную самим умирающим, который возглавляет ее и знает порядок ее проведения», «прирученной смертью»40. Эту мизансцену можно увидеть на знаменитой картине Грёза «Отцовское проклятие» (около 1765 года, Лувр). В двух латинских трактатах XV века «Искусство умирать» (Ars moriendi) говорится о том, что друг умирающего превращается в «посла смерти» (nuntius mortis), когда больной еще питает какие-то иллюзии о возможности благоприятного исхода. Описание смерти Людовика XIV, сделанное Сен-Симоном, подошло бы и простолюдину. Умирают так же, как и родились: в комнате, где полно людей; врачи в прежние времена были убеждены в «благотворности воздуха», поэтому они приказывали всем уйти, открывали окна и тушили свечи. Умирать не в своей постели, а в больнице начали в США в 1930-е годы. Возникает социология смерти, теоретические положения которой будут изложены в статье Джеффри Горе-ра «Порнография смерти», опубликованной в 1955 году. Автор коснулся тех же тем и в работе «Смерть, горе и траур». С тех пор, по мнению Филиппа Арьеса, «приличия запрещают всякое упоминание о смерти. Это мрачная тема, смерти как будто не существует. Есть только люди, которые исчезли и о которых больше не говорят, — и о которых, возможно, будут говорить когда-нибудь потом, когда забудут, что они умерли <...>. Раньше детей находили в капусте, а теперь умершие исчезают в цветах», и можно задаться вопросом, «не является ли источником существенной части сегодняшних социальных проблем удаление темы смерти из повседневной жизни, запрет траура и оплакивания своих покойников». От неизлечимо больного скрывают тяжесть его состояния и радуются, «что он не подозревает о своей смерти». На смену драме вчерашней смерти приходит мрачная комедия смерти сегодняшней: умирающий изображает того, кто не собирается умирать, а окружающие ему подыгрывают. Умирающий лишен смерти, а его близкие—траура. Плачут теперь только за закрытой дверью, пишет Горер, «как если бы слезы были сродни мастурбации».
Позволим себе не быть столь категоричными. Чтобы смерть могла стать «публичной церемонией, огранизованной самим умирающим, который возглавляет ее и знает порядок ее проведения», необходимо, чтобы он оставался в сознании и чтобы боль не была невыносимой — иначе он не сможет играть свою роль. «В те времена, когда не очень серьезные заболевания оказывались смертельными, о смерти всегда сообщалось заранее», — пишет Филипп Арьес. В этом можно усомниться. Сердечные приступы существовали всегда, и в связи с отсутствием лечения эффект от инфекционных болезней был ужасным, что уж говорить о чуме. Тем не менее «Роланд чувствует, что смерть забирает его», а Тристан «почувствовал, что жизнь покидает его и что он вот-вот умрет». Но здесь речь идет о литературных текстах, об «иллюзии реальности», а не о свидетельствах очевидцев. «Крестьяне у Толстого умирают как Тристан или как хлебопашец у Лафонтена, они так же безыскусны и смиренны»,—утверждает Филипп Арьес. На это можно было бы возразить словами одного онколога, специализирующегося на терминальной фазе лейкоза: «Я никогда не слышал, чтобы умирающие произносили какие-то исторические фразы; из полутора тысяч больных лейкозом, среди которых было много врачей, лишь один осмелился не бояться смерти». «Прекрасная смерть», так очаровавшая Филиппа Арьеса, смерть при ясном уме, осознании неминуемости конца и владении собой на этом пути, конечно, существовала—и порой встречается в наши дни тоже,—однако отношение к ней как к универсальной модели вызвано не точностью эпистемологического анализа, а скорее ностальгией по ушедшим временам. «Прирученная смерть <...> не является моделью на историческом поле, это мифический идеал. Дискурс о смерти стал использоваться для выражения ностальгии и социальной утопии»41. В то же время Филипп Арьес весьма кстати заимствует из английского языка слово «dying» — «умирание», «процесс смерти» (не следует путать со словом «death» — смерть). Многие американские ученые проводили исследование «умирания». Несмотря на различия в подходах, можно выделить определенное сходство взглядов на постепенную адаптацию умирающего — после острой фазы тревоги и протеста—к осознанию неминуемости собственной кончины. Читая эти размышления о «работе смерти», поражаешься ее сходству с «работой жизни», которая так же отмечена чередованием протеста и тревоги со спокойствием: убежденность в том, что следует накапливать опыт, предшествует мыслям о том, что все бесполезно, потому что смерть не позволит им воспользоваться. Сартр весьма удачно описал этот важнейший этап частной жизни: «в тот момент, когда человек теряет ощущение своего бессмертия, смерть становится лишь вопросом времени». С этой точки зрения «работа жизни»—лишь репетиция «работы смерти», «умирания».