Страница 107 из 143
во всем мире. Вчера в Европе царствовала французская кухня; сегодня весь мир ест гамбургеры и пьет кока-колу. Что же будет дальше? Или, точнее, в чем суть?
Дворец Сан-Суси не уничтожил немецкую архитектуру, а французские повара, кормившие Фридриха II, —квашеную капусту со свининой. Французские художники, приглашенные Петром I, устраивавшие бесчисленные «версальские праздники», которые очаровывали русскую аристократию, не помешали появлению к началу 1860-х годов Товарищества передвижников — специфически русских художников.
Мы уже вспоминали мысль Хайдеггера о том, что «корень прошлого кроется в будущем». Действительно, понимание прожитой истории заключается в том, как люди рассматриваемой эпохи представляли себе свое будущее. Однако корень прошлого—и в прошлом изучаемого периода. Историю коллективной памяти еще предстоит написать. Пока же напомним, что каждый индивид является продуктом трех историй — истории страны, семьи и своей собственной, и поэтому американец и француз не братья-близнецы.
Комплекс Афин?
Всем, кто теряет силу—будь то один человек или группа,— свойственно разрабатывать стратегии компенсации (как правило, только на словах), беспомощная аргументация которых основана на роскоши прошлого и отрицании того, что в настоящий момент что-то не так. За неимением возможности оспорить техническое и материальное превосходство американцев, отказываясь признавать свою неспособность создать общественную модель, которую можно было бы распространить на весь мир, француз довольствуется тем, что критикует искусство жить по-американски. Макс Лернер отмечает, что европейцы страдают «комплексом Афин»—отождествляют себя с древними греками, а американцев—с римлянами; этот комплекс основан на утверждении, что «побежденный превосходит победителя, который подпитывается от ума побежденного». Американцы берут количеством, однако мы обладаем качеством; у них мощь, у нас изящество; они богаты, а мы культурны; у них есть будущее, но нет прошлого. Вот темы, без конца муссируемые яростными националистами.
Необходимость межкультурного подхода Чтобы избежать упрощения, необходим межкультурный подход. Изучающего вопрос историка или социолога поражает разрыв между этими двумя «культурами» в этнологическом смысле слова, так объясненном Клодом Леви-Строссом: «Любая культура может рассматриваться как комплекс символических систем, в первом ряду которых находятся язык, матримониальные правила, экономические отношения, искусство, наука, религия. Все эти системы нацелены на выражение того или иного аспекта материальной и социальной действительности, а также отношений между этими двумя типами реальности»1.
Имеет ли американское культурное доминирование непризнаваемую силу принуждения, приписываемую Пьером Бурдьё символической власти, «невидимой власти, которая может осуществляться лишь совместно теми, кто не хочет знать, что они от нее зависят или осуществляют ее <...>; это власть подчиненная, измененная, а значит, непризнанная, преображенная и узаконенная форма других форм власти»?2 Мы так не думаем. Конечно, сын служащего метро переименовывается в Эдди Митчела, а Жан-Филипп Смет—в Джонни Холидея. Все европейские дети играли в ковбоев, а Джеймс Дин был универсальным героем, символом «бунта без причины» — право быть символом дала и его образцовая смерть (он получал по семь тысяч любовных писем в день и погиб в возрасте двадцати четырех лет). Американские культурные месседжи, задуманные, сделанные и распространяемые отличными профессионалами, знающими, что их продукция может экспортироваться только в том случае, если связи со страной производства не слишком прочные, встречают тем более благосклонный прием, что их размытое содержание (победа добра над злом, патриотизм, отдых воина, одиночество положительного героя перед лицом гнусной «среды») вписывалось в европейский культурный код.
Американский пример или путь к современности?
Теряют ли французы свою идентичность, перенимая американскую модель частной жизни? С чем связаны ощутимые потрясения в приватной сфере жизни наших соотечественников—с общим для всех промышленно развитых, так называемых передовых, стран движением по пути к современности или с примером США? Здесь нас подстерегает ловушка ложных обвинений и коротких, а следовательно, обнадеживающих причинно-следственных связей. Во Франции наблюдается все больше разводов—что это? Французы подражают американцам? Или же этот феномен, свойственный всем западным обществам, объясняется значимыми структурными изменениями, с которыми эти общества смирились? Может ли страна, одержимая духом состязательности, что является условием поддержания статуса сверхдержавы, продолжать промышленный рывок, начатый в XIX веке, не вставая на «американский путь» и сохраняя свои культурные традиции? Для нас очевиден положительный ответ, и пример Японии подтверждает наше мнение. Японские автомобили, на которых ездят американцы, созданы инженерами и рабочими, которые, уходя по окончании рабочего дня из конструкторских бюро и заводских цехов, возвращаются к своей частной жизни, не имеющей ничего общего с американскими кодами приватности* Завоевание рынка требует знания ожиданий потенциальных
* К сказанному добавим, что специфическая психология «активного» (работающего) японца постепенно перенимается американцами. — При-меч. авт.
клиентов, воспитанных в системах иных культур. Однако это тщательное изучение, в котором блистают японцы, не означает имитацию. Так появляются общества — возможно, шизоидные? — история которых проживается в двух темпах: в темпе дополнительной, накопительной истории, «научно-технического прогресса», и более медленном, даже однообразном темпе частной жизни, которая несмотря на инновации, проникающие в нее извне (телевидение), обступающие ее со всех сторон («шум и ярость», необходимость разного рода платежей), осаждающие ее (необходимость давать отпор вызову, приходящему извне), бережет традиции, в основе сохранения которых лежит язык. Если обнаружить признаки американизации можно с легкостью, то постижение степени ее проникновения в сознание французов представляет собой чрезвычайно сложную эпистемологическую проблему. Дело в том, что нам мало что известно о том, как интерпретируют эту модель, престижную и в то же время отталкивающую, те, кто может ее постичь и при этом не «впитать» (в пассивном смысле этого слова: впитать нечто, о чем не просили, или же в активном: впитать то, к чему стремились).
Предположим, что это активное стремление существует. Какая модель является его целью? Калифорнийская? Техасская? Нью-йоркская? А в этом последнем случае что именно? Гринвич-Виллидж? Линкольн-центр? Дома на Пятой авеню с видом на Центральный парк? Или же облезлые фасады Южного Бронкса? В Америке нет американской модели. Соединенные Штаты — огромная, разнообразная, живая страна, в которой постоянно происходят изменения. Для нас, французов, это страна экзотическая. Вскоре после покушения Рейган повторил слоган Национальной стрелковой ассоциации, насчитывающей 1800 000 членов: «Убивает не оружие, убивает рука». Ничего подобного нельзя было бы услышать из уст французского президента, уцелевшего после покушения.
ВЕКТОРЫ АМЕРИКАНСКОЙ МОДЕЛИ В МЕЖВОЕННЫЙ ПЕРИОД
Принудительный соблазн СМИ
Две мировые войны разорили Европу и укрепили доминирующее положение Соединенных Штатов. Промышленность, свободная от принуждений законов рынка, достигла небывалого размаха (иначе говоря, ее развитие стало угрожать промышленности стран-союзниц/конкурентов), людские потери были минимальны (114000 погибших в годы I Мировой войны, 284000 —в ходе II Мировой войны, тогда как потери Советского Союза составили 18 миллионов), территория, недоступная для противников, не пострадала. По окончании обеих войн США могли экспортировать в Европу— в частности, во Францию — «культурную продукцию», которая не отвечала в точности ожиданиям, но была принята. Что это, американский «культурный империализм»? Возможно. Но пришлись ли бы ко двору американские детективы (например, романы Чандлера), мюзиклы («Поющие под дождем»), кинофильмы-эпопеи («Унесенные ветром»), телесериалы («Неприкасаемые», «Даллас») и прочее, если бы Европа — израненная, разгромленная, разделенная — смогла освободиться от своего прошлого, забыть обиды и сама создать «универсальные» месседжи, пусть даже «универсальность» была бы при этом маркетинговой и всем бы рулили коммерсанты, а не интеллектуалы? Социология общения учит нас, что принуждать следует через соблазн, о чем бы речь ни шла — о фильмах, джинсах или гамбургерах (Рене-Жан Раво). Именно это позволяет месседжу, культурному или политическому, дойти до адресата. Телевидение, самый современный посредник, не является абсолютным оружием, в противном случае о Лехе Валенсе никто ничего бы не узнал и французские левые не пришли бы к власти в 1981 году. В «принуждении-соблазнении» строго дозируется то и другое, именно поэтому оно эффективно. Поэтому воздержимся от упрощенного взгляда на американскую медийную систему и не будем видеть в ней лишь «тоталитарную идеократию», замаскированную под либерализм. Распространение «модели» вписывается в чрезвычайно сложный межкультурный контекст. «Обращение целевой аудитории в свою веру» никогда не бывает стопроцентным, удача предприятия зависит скорее от сходных черт «передатчика» и «приемника», нежели от «научного» макиавеллизма первого.