Страница 65 из 134
Народный стиль жизни
Представители городских низов, скученные в отвратительных трущобах, по–разному защищают интимные моменты своей жизни. Промискуитет, от которого они как будто получают удовольствие — даже Золя считает народные праздники поводом для спаривания, — с точки зрения представителей господствующих классов был символом примитивной сексуальности и дикости. С ростом народного самосознания самим беднякам такая жизнь нравится все меньше. «Люди живут все вповалку, как животные. Полнейшая дикость», — так Жан Аллеман описывает жилища рабочих. За пятьдесят лет до этого доктор Виллерме писал о жизни текстильщиков — ничего не изменилось. Хозяева промышленных предприятий, врачи–пропагандисты гигиены разрабатывают меры по расселению рабочих трущоб, чтобы спасти людей от туберкулеза и алкоголизма. С конца XIX века появляется понятие «минимальной нормы жилой площади» с определенным объемом воздуха и минимумом удобств. Рабочие, до поры до времени не требовавшие решения «жилищного вопроса», в начале XX века хотят «свежего воздуха» и «оздоровления»[179].
Не отрицая пользы от деятельности благотворительных организаций в жилищной политике, результаты которой, впрочем, были до начала I Мировой войны весьма ограниченными, следует отметить, сколь упорно они игнорируют образ жизни городских низов. Вынужденные «жить на улице», люди из низов умели пользоваться возможностями многонаселенных домов и квартала, этой важнейшей промежуточной зоны взаимопомощи и адаптации. В XIX веке рабочие предпочитали тратить деньги не на жилье, а на более доступную вещь — одежду, чтобы можно было не стыдясь выходить «в свет» и производить хорошее впечатление (делать «bella figura», как выражались итальянцы, знавшие в этом толк). На это обратил внимание Морис Хальбвакс[180].
Их взгляды обращены на город. Они часто переезжают, что является не только лишь бегством от «домохозяина», но и средством и знаком социальной мобильности. Туринские мигранты, образ жизни которых изучал Маурицио Грибауди[181], постоянно ездят из центра на периферию и обратно, имея стратегические цели освоения территории.
Город — свидетель взлетов и падений, между удачей и несчастьем здесь граница весьма зыбкая. Рабочие хотят, чтобы город был открыт для них, хотят жить в нем свободно, как некогда их предки свободно жили в сельских коммунах. Частным владениям, куда доступ беднякам закрыт, городским садам и паркам, изначально предназначавшимся для прогулок буржуазии, они предпочитают пустыри, а зеленым массивам, страстно рекомендуемым борцами за здоровый образ жизни, — «черный пояс» Парижа[182], куда выезжают погулять в выходные дни; там же собираются разного рода маргиналы, апаши устраивают свои встречи. Эти задворки были для них тем же, чем парки и бульвары для буржуазии, очаровывавшие Вальтера Беньямина. Здесь можно назвать, например, пассаж Левалуа–Перре, куда полиция наведывалась с отвращением, или узкие и тесные улицы в индустриальных кварталах Лилля[183].
Здесь по–другому относятся к пространству из–за ужасных жилищных условий; по–другому воспринимают собственное тело: многие действия, которые где–нибудь в другом месте сочли бы интимными, производятся снаружи. К вещам отношение тоже иное: утилизация отходов, переработка использованных вещей, обмен вещами и товарами составляют существенную часть бытовой экономики, не участвующей в монетарном рынке. В отличие от буржуазных дам, женщины из народа не заперты у себя дома, и роль их во всех этих делах весьма велика[184]. Для бедняков город — лес, в котором они охотятся. Если смотреть с этой точки зрения, можно увидеть множество аналогий с сельской жизнью, за исключением мобильности; дело только в масштабах.
Особенность жизни городских низов заключается в том, что их семейные связи не основаны ни на землячестве, ни на едином месте проживания. Желание иметь свое личное пространство во второй половине XIX века нарастает.
Быть свободным в первую очередь значит иметь возможность выбирать место проживания. Сопротивление рабочим кварталам, неважно, находятся ли они в ведении предприятия или города — как знаменитый «Сите Наполеон»[185], потерпевший фиаско, — отмечалось многими исследователями. «Идея подобных поселений никогда не была популярна во Франции», — пишет историк и экономист Арман Одиган (1860): никто не хочет соблюдать дома порядки, принятые на заводах. «Нам предписывалось соблюдать правила, касающиеся всех наших частных действий. Мы не были хозяевами у себя дома», — говорили рабочие. Относительному комфорту, но постоянному контролю они предпочитали «самострой» на пустырях, которых было множество в промышленных городах.
Это стремление к автономии, самостоятельности имеет давние корни. В сельской местности в доиндустриальную эпоху люди были привязаны к дому, к ферме, как к средству производства, что отвечало требованиям семейной экономики, но тормозило индустриализацию в целом. Так, ткачи–надомники оказали ожесточенное сопротивление переселению в слишком сухие и неудобные помещения, которое муниципалитеты отдельных северных городов хотели им навязать, абсолютно не считаясь с производственными нуждами. «Все попытки переселить их в более здоровые, лучше проветриваемые и лучше построенные дома были напрасны; они решительно воспротивились», — Рейбо[186] (1863). В Лилле их силой выгоняют из подвалов в центре города.
Здесь надо еще сказать о том, что большое значение имеет местоположение, которым дорожат. Как показывают отчеты опрашивавших (Ле Пле. Социальная реформа), на интерьер и удобства обращают мало внимания. У людей почти нет мебели: матрасы, кухонная утварь, стол, несколько стульев; редко у кого можно встретить «бабушкин сундук», в наличии которого зоркий глаз социолога усматривал признаки почтительного отношения к своим корням. Однако иногда в этих убогих жилищах можно заметить и желание создать уют: клетка с птицей, занавески с машинным кружевом из Кале на окнах даже в самых нищенских хижинах, сфотографированных Эженом Атже в начале XX века; на стенах цветные картинки, вырезанные из иллюстрированных журналов, семейные фотографии — фотографироваться вошло в моду начиная с 1900 года. Стены становятся первым освоенным пространством: устроиться на новом месте в первую очередь означает сменить обои. Появление дешевых обоев было столь же революционным для интерьера, как появление недорогих хлопковых тканей — для женской моды. Около 1830 года комната Агриколя Пердигье[187] в «жалкой лачуге» в предместье Сент–Антуан, с плохо уложенными плитами на полу и грубыми черными балками на потолке, оклеена «светлыми обоями, которые придают ей веселый вид»; на окнах «муслиновые занавески, сквозь которые видно, как колышется на ветру плющ». «Почти все, среди чего жил Агриколь Пердигье, было отвратительным, ужасным, но, раз придя к нему, как будто попадаешь в другой мир»[188]. Вот идеал жилья, каким его видят рабочие–сенсимонисты.
Растущее стремление к уединению
Рабочий класс ведет все более оседлый образ жизни; в результате ухудшения условий жизни рабочих появляются жалобы и требования. В ходе проведенного парламентом в 1884 году обследования выявлены претензии к грязи в меблированных «клоповниках» и доходных домах: грязные стены, забитые туалеты, тошнотворные запахи… Пожелания рабочих следующие: побольше места, хотя бы две комнаты, а если есть дети, «если отец семейства себя уважает, то хорошо бы три–четыре комнаты». В первую очередь требуют раздельных спальных мест. Как только это становится возможным, рабочие желают спать отдельно от детей. Деревянная кровать вместо соломенного тюфяка на полу–символ «обустройства»: одна женщина чуть не убила сожителя за то, что он истратил деньги, отложенные на покупку кровати. Кровать для нее была надеждой на прочность их союза. С другой стороны, требования к туалетам были более сдержанными: когда создавался проект дома для рабочих, отдельные туалеты для каждой семьи не предусматривались: «Народ не настаивает на собственных туалетах». Людям хочется, чтобы дома были не очень большими, чтобы фасады выглядели по–разному — «ничто не должно наводить на мысль о рабочем поселке». Во всех этих отчетах сквозит желание иметь отдельное жилье, не похожее на казарму[189].
179
La Question du logement et le Mouvement ouvrier français / Éd. par J.–P. Flamand. Paris: Éd. de la Villette, 1981.
180
Морис Хальбвакс (1877–1945) — французский философ, социолог, психолог, один из пионеров в исследовании исторической коллективной памяти.
181
Gribaudi M. Espace ouvrier et parcours sociaux. Turin dans le premiersiècle. Сообщение, резюмирующее тезисы диссертации «Procès de mobilite et d’intégration. Le monde ouvrier turinois dans le premier siècle». Paris: EHESS, 1985.
182
«Черный пояс» Парижа — фортификационные сооружения вокруг города, построенные во времена Луи–Филиппа. В настоящее время по этой линии проходит Периферический бульвар — парижская окружная дорога.
183
Gervaise P. Les Passages de Levallois–Perret (1860–1930): thèse du doctorat. Paris‑VI1,1985; об образе жизни в трущобах Лилля — ценное свидетельство в кн: Vanderwielen L. Lise du Plat–Pays. Lille: Presse universitaire, 1983, и в послесловии Франсуазы Крибье.
184
Perrot М. Les ménagères dans l’espace parisien au XIXе siècle // A
185
Cité Napoléon — комплекс из четырех зданий, построенных в 1849–1851 годах по приказу Луи–Наполеона Бонапарта, только что избранного президентом Второй республики в IX округе Парижа. Строгие правила жизни в этих домах (например, требование гасить свет в 22 часа) не пришлись по вкусу рабочим, и идея подобных жилых комплексов провалилась.
186
Reybaud L. Le Coton, son régime, ses problèmes, son influence en Europe. Paris: Calma
187
Агриколь Пердигье (1805–1875) — французский писатель и политик, считается первым французским синдикалистом.
188
Цит. по: Rancière J. La nuit des prolétaires. Archives du rêve ouvrier. Paris: Fayard, 1981.
189
Perrot M. Les ouvriers, l’habitat… P. 28.