Страница 60 из 134
При отсутствии семьи в частной жизни человека существует лишь он сам и «общество»: самовлюбленный индивид (Стендаль); бесконечное количество связей в публичном пространстве; средневековая или аристократическая ностальгия по ушедшему до–семейному миру; или, наоборот, передовое поведение.
Жизнь в закрытых учреждениях
В XIX веке в учреждениях для холостяков — образователь ных, исправительных, социального обеспечения и т. д. — усиливается принцип сегрегации по половой принадлежности. Прибегают они к помощи волонтеров или нет (монастыри, семинарии, в некоторой степени — казармы), эти учреждения основаны на армейском порядке. Изоляция от внешнего мира, постоянная слежка с целью помешать возникновению каких бы то ни было горизонтальных связей, способных породить половые извращения и свержение установленного порядка, — в основе всего этого лежит глубокое недоверие к словам, телу и полу подчиненных, особенно по ночам. Идеально было бы поместить всех в камеры — боксы, как говорят в интернатах на английский манер. Но материальные условия этого не позволяют. В тюрьмах пытались ввести систему одиночных камер начиная с 1840‑х годов; закон от 1875 года делает их обязательными, но остается лишь на бумаге. Инквизиторский взгляд надзирателя шарит повсюду. Отметим, что в XIX веке изоляция — это основной метод лечения психических заболеваний (см. Гоше и Свэн). «Дух подозрения пришел в мир», — говорит Стендаль.
Конечно, надо избегать сомнительных обобщений. Сходство между всеми этими заведениями лишь формальное. Существует большая разница в зависимости от того, идет ли или нет речь о выборе, даже о призвании. В этом случае подчинение дисциплине происходит добровольно, она принимается, усваивается и становится правилом. Монастыри XIX века, которые описывает Одиль Арно, проникнуты очень двойственной духовностью, которая жестко разграничивает тело и душу, принцип, согласно которому надо заставить замолчать зло, забыть его и наказать физической и моральной аскезой, вплоть до смерти этого «Другого», который мешает слиянию с Богом. Умереть в молодости, как Тереза из Лизьё[145], — мечта многих набожных юных девиц, иногда поддерживаемых матерями. Набожность, однако, не исключает искушения, страстей, таящихся в тайниках души. Внутри монастырской ограды также существуют границы, разделяющие публичное и частное. Каждая деталь, каждое слово, малейший шум становятся там очень заметны. «В семинарии даже яйцо всмятку можно съесть так, что это будет свидетельствовать об успехах на пути к благочестию», — говорит критически настроенный Стендаль. Жюльен Сорель решил создать себе совершенно новый характер и «с трудом заставил себя поднять глаза»[146].
Если же заточение вынужденное, то защита privacy — это непрерывная борьба. Бороться приходится за все — за время, за личное пространство, за возможность ускользнуть от контроля учителя или тирании со стороны группы; Валлес с восторгом вспоминает «крошечный закуток в углу дортуара, где учителя могут в свое свободное время уединиться, чтобы поработать или помечтать» («Инсургент»). Иногда «узникам» удается завязать дружеские отношения, что позволяет избежать одиночества и помогает совместными усилиями противостоять властному вторжению. Разрабатывается целая тактика, при помощи которой можно обойти строгие правила с их четким временным распорядком, придумываются укромные места, где можно «спрятаться»: темные углы и в особенности туалеты, которые во всех закрытых учреждениях представляли собой «свободную гавань», впрочем, весьма подозрительную с точки зрения начальства. Появляется целая азбука жестов: за спиной учителей передаются записки, создается свой особый язык интернатов и тюрем; эти жесты и слова позже становятся частью интернатской и тюремной субкультуры (см. работы П. О’Брайен). В закрытых учреждениях складываются компании, плетутся заговоры, завязываются разного рода дружбы. Лица противоположного пола–предмет страстных мечтаний или сублимации, поэтому скрытые или явные гомосексуальные отношения здесь не редкость. Все желания в этом мире принуждения чрезвычайно остры. Запретный плод — в данном случае чтение, вкусная еда, ласки — как известно, сладок, до такой степени, что экзальтация подчас доходит до исступления. Конечно, бывает, что необходимость все время подчиняться с течением времени вызывает привыкание и потерю чувствительности. Симона Буфар вспоминает «пенитенциарный холод», охватывающий узника до такой степени, что у него пропадают любые желания и способность их удовлетворить. Эрвин Гоффман проанализировал «потерю автономии», царящую в психиатрических лечебницах и, шире, во всех закрытых учреждениях, и уход несчастного заключенного в себя, что ставит под вопрос его адаптацию к жизни во внешнем мире.
Мы не будем здесь рассматривать аспекты частной жизни тех, кто по каким–то причинам находится в изоляции: об этом мало что известно, так как доступа для наблюдателя и, следовательно, историка к этим сведениям нет. Нюансы все равно невозможно было бы передать. Даже если учащиеся сравнивали свой интернат с тюрьмой — как, например, Бодлер или Валлес, — все же сходство весьма относительно. Различные «тоталитарные» учреждения похожи друг на друга лишь внешне. Следует увидеть все их многообразие и историчность: какие из них наиболее проницаемы для образа частной жизни, принятого во внешнем мире? В случае с отменой телесных наказаний в школах огромную роль сыграло отрицательное отношение родителей к подобной воспитательной мере. А как обстояли дела с перепиской, с разрешением покинуть заведение, со сном и с интимной гигиеной военных или заключенных? Чем более косным был распорядок в закрытых заведениях, тем сильнее было сопротивление индивидов или групп установленным правилам.
К началу 1860‑х годов было 50 000 заключенных, 100 000 монахинь, 163 000 учащихся закрытых учебных заведений разного рода, 320 000 изолированных психически больных, около 500 000 военных, а также множество этнических групп со своими правилами частной жизни. О них тоже не следует забывать.
Холостяки
В XIX веке было мало убежденных холостяков, но множество одиночек, особенно среди женщин, овдовевших рано и подолгу живших в статусе вдов. Брачный возраст для представителей обоих полов снижается, но неравномерно. Согласно переписи населения, проведенной в 1851 году, более 51% мужчин являются холостяками, и только 35% женщин не замужем; однако среди тридцатипятилетних мужчин неженатых всего 18%, среди женщин того же возраста не замужем более 20%. Количество неженатых мужчин с возрастом снижается; меньше всего их среди шестидесятипятилетних — всего 7%; доля незамужних женщин никогда не опускается ниже 10%. В конечном счете мужчины вступают в брак чаще, чем женщины, хотя и позже, — жизнь в семье гораздо удобнее и респектабельнее. «Мне во что бы то ни стало нужна семья, — пишет денди Бодлер своей матери 4 декабря 1854 года — это единственная возможность работать и тратить меньше». Шокированный, как и Токвиль, американским стилем супружества, Гюстав де Бомон в письме к брату Ашилю от 25 сентября 1831 года выражает опасение, что это войдет в норму; «Боюсь, как бы мы не пришли к такому положению вещей, когда быть холостяком станет неприлично и только отцы семейств окажутся в безопасности». Этих отцов семейств Пеги[147] шестьдесят лет спустя назовет «героями современного мира».
Работы Жана Бори[148] пролили свет на подозрение, которое вызывают в обществе холостяки. За исключением Церкви и Ле Пле, которые оценивают их позитивно, общество считает их «бездарностями». В «Лексиконе прописных истин» Флобер приводит колкие афоризмы, характеризующие современность: «Холостяки. Эгоисты и развратники. Следовало бы обложить их налогом. Готовят себе печальную старость»[149]. Отмечено, что по отношению к мужчинам французское слово — всегда существительное; по отношению к женщинам — прилагательное. «Ларусс XIX века» упоминает «конфуз одного англичанина, который, имея скромные представления о синонимах французского языка, называл холостяками ресторанных официантов». Холостяк — это всегда самец. Незамужняя женщина — это «девица», «оставшаяся в девицах» и, что еще хуже, «старая дева», «ненормальная», «деклассированная» (графиня Даш[150]).
145
Тереза из Лизьё (1873–1897) — монахиня–кармелитка, католическая святая, удостоена титула «Учитель Церкви».
146
«Красное и черное» цитируется в переводе С. Боброва и М. Богословской.
147
Шарль Пеги (1873–1914) — французский поэт и драматург.
148
Жан Бори (1756–1828) — французский политический деятель, адвокат.
149
Пер. Т. Ириновой.
150
Графиня Даш (1804–1872) — французская писательница, настоящее имя — Габриэль Анна де Систерн де Куртира, виконтесса де Сен–Марс.