Шунь и Шунечка

Свой металлоискатель путешественник прислонил к дубовой двери, на которой пламенем свечи Шунь выкоптил оберегающий крест. Там же была прикноплена и бумажка — изображенный тушью стоячий болванчик с толстым веселым пузиком, видневшимся из-под дальневосточного халата. Одна рука потрясала рыбиной, другая обнимала за горлышко русскую четвертиночку. Подпись не вызывала сомнений: да, это был автопортрет Шуня в виде Бодхидхармы, родоначальника дзэн-буддизма, изобретателя чая и известного шутника. Тарас знал, что такие рисуночки предназначались незваным гостям. Чтобы, значит, в трудную минуту обращаться к изображению с просьбами и молитвами. В обмен на изобразительный ряд посетители оставляли натуру: батон хлеба, банку килек, шмат сала. Бывало, что-нибудь и пожиже. В общем, кому что его бог послал. Обменивающиеся стороны оставались, как правило, довольны друг другом.

Шунь открыл тяжелую библиотечную дверь, металлоискатель опрокинулся, юноша улыбнулся, кот метнул под ноги хозяина рыбину.

— Что так рано? — осведомился Шунь.

— Поезд владивостокский ночью пришел, оттого и рано. А обязан тем, что направлен археологической академией в Егорьеву пустынь в качестве практиканта. Копать здесь буду, древности находить. Вот, вооружился, — рука студента потянулась к металлоискателю. Другой он предъявил командировочное удостоверение, в котором значилось: “Царев Б. В.”

Шунь настолько привык к своему императорскому имени, что про собственную фамилию забыл и подумать. Вместо этого он с волнением рассудил: “Ишь ты! Неужто и до Владика молва докатилась?” — и бросил недоверчивый взгляд в бескрайнее пространство их общей родины. В свое время Бубукин произвел на него жалкое впечатление, но жизнь оказалась богаче: писания его разлетались по белу свету, как горячие пирожки.

— Сам-то я московский буду, Богданом звать, но у вас тут в университетах все места изначально купленные — вот и пришлось на периферии счастья искать. Только у нас там исключительно палеолит с бронзой копают, а мне эти скребки со стрелами по барабану, первобытно-общинный строй меня не цепляет, меня историческая археология интересует, — важно пояснил Богдан.

— А что делать умеешь?

Студент спрыгнул с крыльца на чисто выметенную хвостом кота дорожку и, не говоря ни слова, прошелся по ней колесом. Потом произнес “Мяу!” в повелительном наклонении: Тарас присел на все четыре лапы, его хвост прочертил в воздухе замысловатую приветственную петлю, кот вспрыгнул Богдану на плечи и повис наподобие горжетки. Стряхнув его на землю, Богдан швырнул коту неизвестно откуда взявшийся бублик — тот ловко поймал его хвостом, раскрутил и бросил, угодив прямо в рот пораженному Шуню. Шунь непроизвольно еще сильнее сжал челюсти — бублик оказался настоящим, мак вкусно заскрипел на крепких зубах.

Голова Богдана была слегка приплюснута — будто на нее и вправду давил атмосферный столб. Глаза — подрастянуты в линию степного горизонта; это уж монголы, видать, подпортили. Если присовокупить ко всему этому пшеничные кудри, то можно было сделать однозначный вывод: у предков Богдана расовые предрассудки отсутствовали начисто.

“Да, имя-то у него редкое, может, и правда… к богам причастен”, — решил Шунь. Подобрав с крыльца рыбину, он произнес:

— Кушать почти что подано!

Таким манером и позавтракали: макали сасими из судака в банку с горчицей, заедали земляничным вареньем, запивали студеной колодезной водой. Из своего необъятного рюкзака Богдан достал пласт вяленой конины. Ее жесткость обрадовала Шуня — подросшие за ночь зубы требовали нового стачивания. Шунь почесал за серьгой, ощупал мочку. Конечно, тяжелая серьга слегка оттянула ее, но вот с другой ничего не происходило — маленькая и твердая. Когда у него стали расти зубы, Шунь размечтался и о мочках: рассчитывал, что они оттянутся вниз на манер буддийских статуй. “Ничего, время пока имеется”, — здраво рассудил он.

Богдан подарил не состоявшемуся пока Будде новомодные ароматические палочки “Шуньевый эрос”, к производству которых только что приступили за уральским хребтом. На упаковке был изображен какой-то прохиндей, который склонился своей жидковатой китайской бородкой над голой девицей, прикрывшей причинное место листом лотоса, похожего на вульгарный лопух. “От “Фитофака” с приветом. Стоит как вкопанный. Ни дня без экстаза”, — гласила пояснительная надпись. Старец этот не имел никакого портретного сходства с Шунем, но тому все равно сделалось приятно. “Вот и глубинка просыпаться начинает”, — подумал Шунь. Воняли палочки преотвратно — смесью ладана и застоявшейся псинной спермы. Закурив на скамеечке возле сада камней самокрутку, набитую смесью самосада и целебных цветов с аптекарского огорода, Шунь спросил:

— Чувствуешь, как пахнет разнотравье?

— Да, — покорно ответил сытый Богдан.

— Вот видишь, я ничего от тебя не скрываю, — закончил свою мысль Шунь.

— Это вы через край хватили, такого никогда не бывает, чтобы никакой тайны не осталось. Впрочем, говорите, что хотите. А вот мне поспать бы сейчас, чтобы ни тебя не было, ни меня, — откликнулся практикант, лег на плоский камень, на котором во время утреннего обхода отдыхал Тарас, и немедленно погрузился в сон.

Взяв реванш за бессонную ночь, он очнулся через пару часов, вынул из нагрудного кармана сорванный с двери рисунок Бодхидхармы, увеличительным стеклом из другого кармана зажег его. Края крошечной дырочки расползлись от пупка монаха, струйка дыма выстрелила вверх, бумага вспыхнула и тут же скрючилась вместе со святым — на камне остались лишь неопрятные клочья пепла.

— Что ты делаешь! Это же святотатство! — вскричал Шунь.

— Просто я хотел пеплом его тела принести жертву вашим православным покойникам, — беспечно ответил Богдан.

— Как ты можешь называть его телом эту паршивую бумажку?

— Если это обыкновенная бумажка, зачем вы ругаете меня? — зевнул студент.

“Да, ученик у меня способный попался, — внутренне согласился с ним Шунь. Тут его и долбануло по мозгам: — А не сын ли он мне? Уж больно умен. И фамилия у него вроде как подходящая”.

— А ты мне, случаем, не сыном ли приходишься? — с надеждой спросил Шунь.

Богдан посмотрел на него с искренним удивлением.

— Правильно маманя говорила: весь ты в отца, а у него мысли только отвлеченные и безгрешные попадаются, простых конкретных вещей сообразить он не в состоянии. Но все-таки сообразил! Хвалю! Молодец! Наконец-то! Здравствуй, папа! — воскликнув так, Богдан бросился отцу в объятия.

— Плохо тебе без меня было? — спросил Шунь.

— Плохо. Зато теперь хорошо. Только учти, что деньги твои давным-давно кончились. Да ты не бойся, я не права качать явился. И тебя не разочарую — я ведь учился в интернате с углубленным изучением восточных премудростей.

— Почему в интернате? Разве ж у тебя матери нет? Куда она глядела?

— Ей показалось, что поодиночке всем нам будет лучше, — напустил туману Богдан. — Она вообще собиралась меня в суворовское училище определить, но тут уж я в отказ ушел, пришлось даже из дому разок убежать. Подействовало.

— А сама она что поделывает?

— Да все Шамбалу ищет. Как только найдет, обещалась меня к себе туда выписать.

— Да, Шамбала — это надолго… может, и навсегда, — сочувственно произнес Шунь.

С другой стороны, это означало, что его уроки все-таки не пропали даром. “Может, хоть “Луньюй” до конца дочитала”, — подумал он и обратился к сыну:

— Хорошо, что ты хочешь стать археологом. Это занятие по нам, идеально соответствует русскому менталитету. Археологу ведь что прежде всего нужно? Удача. Как охотнику с рыбаком. Или как грибнику. Шампиньоны нам не нравятся, белых нам подавай! А белые только в лесу водятся, сколько их на ферме навозом ни удобряй. Нет, нам без удачи никак нельзя, уж больно мы все здесь непредсказуемые, включая погоду. И ручной работы от археолога тоже не требуется, все уже до тебя сделали, ищи — да и только. К тому же и с дзэнской точки зрения правильно выходит: все в этом мире уже имеется, все изобретено, все придумано, приготовлено — надо только найти, где закопано, — зафилософствовал Шунь.