Шунь и Шунечка

— Это я и без тебя знаю, — ответил Шунь. В этой огромной стране разногласий по поводу главных вопросов, похоже, не наблюдалось.

Опрокидывая очередной стаканчик, Шунь увидел близкое небо.

О Шурочке, однако, не было сказано ни слова. И потому Шуню ничего другого не оставалось, как сочинить еще:

Долгим взглядом посмотрел шаман на запрокинутое лицо Шуня. Оно было для него тем же, что для хироманта ладонь.

— Вот и познакомились, зятек. Зря ты мою Елену бросил, — произнес он заплетающимся языком.

— Так вышло, прости.

— Нравится тебе у нас?

Шунь огляделся. Ему здесь нравилось. Он кивнул.

— Уходи, тебе здесь не место. Не сомневайся, мои боги тебя не примут, я об этом с ними заранее договорился. До дна ведь не достал?

— Не достал. Но карту все равно видел.

— Видел, видел… — поддразнил его шаман. — Вот если бы Елену не бросил, тогда бы эта огневая точка тебе в руки далась. И тогда бы ты сразу в своем месте очутился. Лучше вали отсюда, а не то порчу наведу, кашлять станешь. Легкие-то у тебя московским выхлопным газом порченые. Ты вообще-то не такой плохой, как на расстоянии кажешься. Все-таки карту увидел. Только теперь тебе до огневой точки топать и топать.

— А ты за мной не погонишься? Летать-то умеешь?

— Умею, но только в уме, — грустно сказал шаман. — А чтоб по-настоящему летать, надо берцовую кость семнадцатилетней девственницы за пазуху положить и пить, не переставая, ровно пять лет. Пью-то я побольше того… с берцовой костью проблемы.

— Хорошо, уйду. Только скажи на прощанье, какая погода завтра будет? — предусмотрительно спросил Шунь.

Шаман поглядел на облака, обслюнил палец и поднял его вверх.

— Дождь будет, если радио, конечно, не врет.

Шунь побрел к Василисиному дому. Она вышла к нему на двор, который правильно было бы назвать скотным: коровы, лошади, свиньи, куры. Здесь все дворы были такими.

— Мне пора, — сказал Шунь.

— А мне нет, — произнесла Василиса.

— Мать отпаивать будешь?

— Нет, она все мои лекарства повыкидывала. Кричала еще: “Ты что, отравить меня хочешь, со свету сжить?” По жопе ремнем нахлестала, больно. Она у меня… знаешь, какая здоровая, — Василиса с опаской скосила глаза на мощную задницу, похожую на конский круп. — Никуда отсюда не поеду, рельсы мне надоели, видеть их не могу. А здесь мне хорошо будет. Родина все-таки, хоть и малая. Я и место себе уже подыскала — учительницей французского языка. Парле ву франсе?

Не прерывая пищеварительного процесса, коровы недоуменно задрали рога. Испуганно заблеяли овцы. “Ну не парлон па франсе! С ума сошла!” — понеслись выкрики с разных концов неширокой Тункинской долины.

Из-за ягодиц Василисы робко выглянуло плоское лицо. Оно шмыгнуло носом, высморкалось в батистовый платочек. Василиса взяла лицо за руку, подтолкнула вперед.

— Вуаля! Соклассник мой, десять лет меня ждал, пока я на дрезине ишачила. Никому не давала, а ему дам, — с вызовом произнесла Василиса. — Свадьбу завтра играем. Вообще-то его Цыдендамбаем звать, но для меня он просто Жорж. Се ля ви, — тихо добавила она и заголосила. Оплакавши свою девственность, сухо произнесла: — А дрезину можешь себе забрать, силь ву пле.

— Приданое-то у тебя есть? — спросил Шунь.

Василиса обвела взглядом двор:

—А как же! Видишь рыжего теленка? Продам в Иркутске — телевизор куплю. Видишь хряка? Это мой будущий видик в грязи валяется. Жорж лавочку здесь сколотит. Сядем с маменькой, станем вольным воздухом дышать, за рабыней Изаурой издалека наблюдение вести будем.

Назавтра и вправду пошел дождь. Словно по скользкой наклонной плоскости, покатил Шунь на запад. Но насушить сухарей он позабыл, под Екатеринбургом в дрезину наползли нищие. Они не реагировали ни на крики, ни на удары деревянной подушкой. Замотавшиеся в лохмотья, они походили на гусениц: сжирали припасы и гадили под себя. Дышать стало нечем, Шунь закашлялся. Он спрыгнул на полотно и зашагал. “Не кашляй, жуть микробная!” — закричали ему из дрезины, которая тут же сошла с рельсов и закатилась в овраг.

Идти было не с ноги, ступни застревали между шпалами. Шунь сошел с насыпи, заколесил по тайге. Он держал курс на огневую точку. Шунь не мог объяснить словами ее расположение, но она светилась перед его внутренним взором. Ослаблением света она давала знать, что он сбился с пути. Разгораясь, ободряла его. И ему становилось теплее.

Добредя до ветерана Великой Отечественной, Шунь понял, что настала пора дать ногам роздых: земля покрывалась зимней коростой, валенок у него не было, птицы доклевывали остатки мерзлой рябины. Замок на калитке висел, но забора вокруг нее больше не было. Возле дома сиротливо глядели в белое пространство черные жерла бронзовых пушек. Рядом с ними высилась аккуратная горка каменных ядер.

— Пришел все-таки! — улыбнулся ветеран. — А то я уже беспокоиться начал. Ждал тебя, ждал… А ключ от замка я потерял, пришлось забор сломать.

— Зимовать у тебя буду.

— Давай зимуй. Только дров наколи, а валенки я тебе дам, сам валял. Ты ведь не юродивый, чтоб снег босиком месить.

С этими словами дед Кирилл выпростал из тонких белых валенок зеленющие помидоры размером с посадочную картофелину. От одного их вида набивалась оскомина.

— Думал, не придешь уже, вот помидорчики в твои валенки и засунул. Чтобы дозарились. Может, к весне и дошли бы…

Холода и вправду стояли отчаянные. Шунь выходил на крыльцо, пробовал крикнуть “Эй, люди!”, но морозный воздух закупоривал горло.

— Это у нас микроклимат такой. Гиблое, понимаешь, место. Вот, например, я — только родился, а уже весь жизненный срок у меня вышел. Никто здесь не селится, никакому захватчику не поздоровится, — ветеран рубанул воздух сильной рукой. — Да ты не бойся, валенки у тебя есть, глядишь, не пропадешь. Пушки видел? Одна у Наполеона отбитая, другая у турок, а третья — не знаю уж, у кого. Из болота вытащил. Тяжелая! У меня и картошки полно, и автомат на всякий случай имеется. — Тут он закряхтел и достал с чердака “шмайссер” в промасленной ветоши: — Меня не завоюешь! Накось, выкуси!

Поскольку о сморщившихся помидорах не было сказано ни слова, Шунь это слово все-таки вымолвил: